Не та Джун, которую я знал, нет, совсем другая, призрак той Джун…

VIII. Это место внизу…

Она была худая, волосы свалялись и стали похожи на грязные нитки, сухая кожа буквально обтягивала череп, отчего лицо выглядело совершенно… иначе. Странно, но, увидев ее такой в тусклом свете луны, Дэвид вроде бы не пришел в ужас; другое дело, когда мы отнесли ее в дом. Мало того, что его жена, несомненно, изменилась внешне, по поводу чего от него пока не последовало никаких комментариев, стало ясно, что она подверглась чрезвычайно грубому и жестокому обращению.

Помню, как я вез их в больницу «Скорой помощи» в Хартлипуле; на заднем сиденье Дэвид держал Джун в своих объятиях. Она была без сознания, да и сам Дэвид недалеко от нее ушел. Вряд ли он отдавал себе отчет в том, что бормочет, рыдая над ней, но мое сознание впитывало каждое слово, произнесенное голосом обезумевшего человека.

— Она, наверно, следила за мной, бедняжка, видела, как я хожу туда. Сначала я ходил за дровами, я сжег все запасы старого Джейсона, но потом под щепками и кусками коры обнаружил прикрытую камнем плиту. Старик положил этот камень, чтобы придавить плиту. И камень выполнил свою задачу, клянусь Богом! Весил, наверно, добрых двести сорок фунтов. Просто так отодвинуть его было невозможно, но я использовал рычаг, да… и плиту тоже поднял, и под ней обнаружились скользкие, узкие ступеньки. И я спустился по ним… вниз, вниз, вниз. Там внизу настоящий лабиринт. Земля буквально изъедена норами!

Зачем они нужны, эти ходы? С какой целью их прорыли? И кто сделал это? Понятия не имею, но я старался, чтобы она не узнала об этом… или лишь думал, что у меня получается. Не могу объяснить, почему, просто какой-то инстинкт удерживал меня от того, чтобы рассказать ей об… об этом месте внизу. Клянусь Богом, я собирался запечатать его навсегда… залить яму бетоном. И, клянусь, я сделал бы это, после того как полностью исследовал бы подземные туннели. Но этот камень, Джун, такой большой, тяжелый камень! Как ты сумела сдвинуть его? Или тебе помогли?

Сам я был внизу всего раза два-три и никогда не заходил далеко. Всегда возникало ощущение, будто я не один, будто что-то движется в темных ходах и наблюдает за мной. И этот медленный ручей, с журчанием текущий по расщелинам к морю. Ручей, который поднимается и опадает вместе с приливами и отливами. И разбухший, липкий «келп». О, бог мой, бог мой!

И так далее в том же духе. Но к тому времени, когда мы добрались до больницы, Дэвид более или менее сумел взять себя в руки. Более того, он буквально вырвал у меня обещание, что я позволю ему, точнее, помогу, действовать так, как он считает нужным. У него был план, казавшийся простым и безупречным, который должен был окончательно поставить точку во всем этом деле. Если, конечно, все его страхи по поводу Кетлторпа и гипотетического подземелья, которое он называл «это место внизу», обоснованны.

Что касается того, почему я с готовностью согласился с ним, почему не стал ни протестовать, ни разубеждать его, то все очень просто: я собственными глазами видел сотканную из тумана фигуру и собственными ушами слышал звон нечестивого колокола. И как бы фантастически все это ни выглядело, во мне окрепло убеждение, что на ферме обитает ужасное зло, такое могучее, какого, возможно, никогда не знали Британские острова.

Мы оставались в больнице всю ночь и дали полиции идентичные, хотя и полностью ложные показания (немыслимый рассказ о каком-то мародере, которого мы якобы видели убегающим под покровом тумана в сторону долины), а в промежутках сидели в зале ожидания, пили кофе и спокойно разговаривали. Спокойно, да, поскольку Дэвид был измотан физически и морально; и в большой степени потому, что после осмотра жены, при котором он присутствовал, у него попросту не осталось выбора.

Что касается Джун, по счастью, она оставалась в состоянии глубочайшего травматического шока всю ночь и значительную часть утра. В конце концов где-то часов в 10 нам сообщили, что ее состояние, все еще нестабильное, критическим больше не является. И тогда, поскольку стало ясно, что ничего больше мы сделать не можем, я отвез Дэвида к себе домой и уложил его в постель в комнате для гостей. К этому моменту и сам я жаждал одного — лечь и поспать хотя бы час-два. Спал я беспокойно, но в четыре часа пополудни меня разбудил его пронзительный, настойчивый голос — он разговаривал по телефону. Я подошел к нему. Он положил трубку и повернулся ко мне — осунувшийся, с красными глазами, с заросшим щетиной лицом.

— Ее состояние стабилизировалось, слава Господу! Но она еще не вышла из шока… не в полной мере. Он слишком глубок. По крайней мере, так они говорят. И еще они сказали, что она может пробыть в таком состоянии неделю… или даже дольше.

— Что ты собираешься делать? — спросил я. — Я буду рад, конечно, если ты останешься здесь и…

— Останусь здесь? — оборвал он меня. — Да, это было бы неплохо… потом.

Я кивнул, прикусив губу.

— Понимаю. Ты намерен довести дело до конца. Очень хорошо… Но еще не поздно обратиться в полицию, знаешь ли. Почему бы им не разобраться с этим?

Он издал лающий смешок.

— Ты что, всерьез можешь представить себе, как я рассказываю свою историю самому обычному, туповатому полицейскому? Ну, даже если бы я показал им это… это место внизу. Что они-то могут сделать? И что, о своем плане тоже рассказать им? Сообщить местным властям о динамите? Да я буквально вижу, что после этого произойдет! Даже если на меня не наденут смирительную рубашку, им понадобится вечность, чтобы выкроить время и реально предпринять что-то. А пока суд да дело, если под фермой действительно кто-то есть — и, Билл, мы с тобой знаем, что есть — что помешает ему или им перейти на новые пастбища?

Ответа у меня не было, и он продолжил, уже спокойнее:

— Знаешь, что делал старый Карпентер? Я скажу тебе: он спускался вниз, когда слышал звон колокола… спускался вниз со своим дробовиком и расстреливал к чертям все, что ему попадалось в этих мерзких темных туннелях! Таким образом, он расплачивался с ними за то, что они сделали с ним и его дочерью в Иннсмуте. Безумец, который не осознавал, что пишет в своих дневниках? Нет, поскольку мы видели это, Билл, ты и я. И слышали… слышали, как в ночи звонит колокол Дагона, призывая из моря древнее зло.

— Ну, это была единственная причина, почему старик жил здесь: только так он мог осуществлять свою месть! Неразговорчивый? Одинокий? Да, все верно! Он жил, чтобы убивать — убивать их! Тритонов, «глубоководных», уродов-амфибий, рожденных от вечного зла, нечеловеческой похоти и мрачных, неземных ночных кошмаров. Ну, а теперь я закончу то, что он начал, только сделаю это гораздо быстрее! Или все, или ничего. — Он вперил в меня взгляд, такой неотрывный, такой пронизывающий и явно свидетельствующий о здравом уме. Такое я даже раньше редко у него замечал. — Ты со мной?

— Сначала ты должен кое-что объяснить мне, — сказал я. — Насчет Джун. Она… ее вид… я имею в виду…

— Знаю, что ты имеешь в виду. — Хотя он полностью держал себя в руках, его голос дрожал. — Именно это делает все таким реальным для меня. Это доказательство, если оно вообще требуется, того, что я сначала предполагал, а потом обнаружил в этом месте. Я говорил тебе, что она не покинет ферму, правда? Однако тебе известно, что это была ее идея — купить Кетлторп?