Как-то раз взялся Никита бревна грузить. Очень тяжело, взмок весь. Аркадию на лоб свой мокрый показывает: мол, что ж ты худо так, с прохладцей, не до пота работаешь? Аркадий понял, рассердился, тулуп свой скинул, в одном свитере остался. Стали грузить. Пока Никита одну упряжку загрузит, Аркадий – две. Посмеялись они, и с той поры стали как братья. Едет Аркадий к чуму – дети уже бегут чай кипятить. Оленей распрягают. Аркадий садится, достает кисет, первую самокрутку сворачивает Анке-шестилетке, вторую пятилетнему Филиппу – никитиному сыну, и потом уж – себе и Никите. Когда закончились работы, Никита Аркадию на прощанье бочку оленины засоленной подарил. Тому родственники из Архангельска письмо прислали: голод такой, что сварили и съели лисью шкуру…

И за эту работу получил Никита деньги. Много денег – экспедиции хорошо платили – целую сумку набил дамскую, не мог закрыть. Деньги взял, уехал, наконец, к семье, в тундру. И – вот поразительно! – никто, ни один человек не пришел к нему и не предупредил, что деньги обменивают. Так и пропали они: в 47-м году дело было. В очередной раз позавидовали ему.

…Золото глухо звенит, да звонко отзывается, тускло блестит, да глаз жжет, золото молчит, да молве покою не дает. За золото свое Никита ходил меж людей непрощенным, хотя золота давно и не осталось у него. Мало-помалу все он сменял на сгущенку, сахар и сухое молоко русским с Северного маяка: в разное время от разных родственников четверо детей на него свалилось, да еще в войну – кормить надо было. Даже от брата Егора сын к Никите жить сбежал – совсем тот почернел душою от зависти.

Но Никита у людей прощенья не искал. Жил, как считал нужным. Бывало кричат ему: «Никита, сегодня выходной, чего ты работаешь-то?» Он ответит: «А после смерти каждый день будет выходной. Теперь что – сложа руки сидеть?»

Вот почему богатство всегда возвращалось к нему. Работе своей он цену знал и никогда не сбавлял ее. Бывало, не сторгуется, вечером скажет жене: «Думаю, с досады партнер мой сейчас плачет сидит». – «А что, плохо торговали?» – «Нет, торговали хорошо, да партнер мой очень скупой оказался, цену дать пожалел».

К тому же Никита не пил. Однажды вышел случай, что выпить ему захотелось – сын из интерната приехал – и как раз подошел к острову пароход и пошла на берегу купля-мена. У моряков одна валюта – водка. К Никите солидный мужик пришел, шесть бутылок принес, хотел выменять две нерпичьи шкуры. Никита на бутылки посмотрел, на шкуры: нет, шкуры дороже будут. Шапка выйдет, на сапоги останется… Взял со стола эти бутылки. Пароходский обрадовался – кто из ненцев перед водкой устоит? – думал, Никита бутылки спрячет сейчас. Но он только спросил: «где твоя сумка?» В сумку бутылки обратно сложил, проводил гостя до дверей, попрощался. А с сыном рассвет пошел встречать на морской берег.

Еще было у него правило для охоты: как первый снег ляжет – охотнику спать отдельно от жены. Когда зверь пойдет, охотнику женские нежности в большой вред, охотник сам должен чутким, как зверь, быть.

Бывало другие охотники заводили старую песню: «Отчего это, Никита, у тебя есть добыча, а у нас нету?»

– А-а, я сколько раз говорил: отдельно спите!

И еще было правило нерушимое у Никиты: за всю жизнь он не променял на водку ни куска оленьего мяса. Ибо если оленному народу начать самый корень жизни своей подсекать – ждет гибель его.

Помнил он старые времена, помнил как семье его олени достались. Во время гололеда лишилась семья оленей своих и тогда Тимофей с сыновьями нанялся к Сумароковым-купцам в пастухи. Заработал много бумажных денег. Эти деньги отдал потом Лудникову-купцу, чтоб тот обменял их на золотые. И когда через год привез Лудников золото, Тимофей у Сумарокова выкупил несколько десятков лучших племенных важенок и сразу переклеймил уши. Так что олени ардеевские тоже, считай, золотой пробы были. Гордился ими Никита, ибо не было им равных на острове: быстрые, крупные, выносливые. На оленях запросто лису догонял, один раз догнал даже волка. Был у него олень, по силе совершенно подобный лошади. Он бревна на нем таскал, и только никак не мог подобрать пару ему – любого тот перетягивал.

И подсаночных своих любил Никита – кроме него да сына никто и ездить на них не мог, рванут – только снег заискрит, и пока не пробегутся как следует, будут нести так, что дух захватывает, бешеные совсем делались, если их придерживать.

И вот настал 59-й год. Филипп из интерната к отцу вернулся. Того не узнать.

– А где олени наши?

– Нет больше оленей. Совхоз организовался. Все теперь совхозные…

– А подсаночные мои любимые?

– Подсаночные остались.

Потом рассказал, как было дело: пришли пьяницы поселковые, ликуют. «Теперь тебе, Никита, придется своих оленей сдать! Теперь не отвертишься…»

– Ладно, – сказал Никита. Но решил: этому никогда не бывать. Выгнал стадо в тундру на круглую сопку, взял аркан… Девяносто семь оленей лучших, каждый их которых пяти совхозных стоил, забил он на этом месте. Бездельники жизнь его отнимали – и не хотел он, чтоб они торжествовали над ним победу. Так закончилась история старинного золота: последнее оно оленьей кровью в землю стекло…

Тогда Никита сказал сыну: «Я слышал, на Новой Земле как-то на собаках люди ездили. Надо будет, что ли, собак завести». Потом еще серьезно поговорили: «Я так думаю, Филипп – оленное дело дальше не пойдет. Надо выучиться тебе, русской специальности какой-нибудь научиться…»

Филипп Никитич стал сначала учителем труда, потом художником. Незадолго до смерти отца он приехал на Колгуев и записал рассказы Никиты на диктофон. Так я услышал его голос: низкий голос сильного человека, время от времени прерываемый густым кашлем, какой бывает у курильщиков, но ничуть не надтреснутый, не старый даже голос, в котором не только не было жалобы тяжело прожитой и уставшей жизни, но, напротив, веселое, насмешливое что-то звучало, когда Никита рассказывал о тех, кто всю жизнь злобствовал на него.

– Глупцы, – говорил Никита. – Все у меня отобрали, а я все у них богачом считался. Оленей забрали – на что им олени? Я иду – в болоте шкуры брошены.

Домой пришел: «жена, давай скорее чаю, совхоз кучу денег на болото выбросил». – «Что за деньги выбрасывает совхоз?» – удивляется старушка. – «Сейчас покажу». Шкуры принес, рассортировал, выделал, арканов наплел. Каждый аркан продавал потом пастухам по 250 рублей или выменивал на одного оленя.

– Слова говорят, ничего не делают, – говорил Никита. – Раньше люди хотя бы стыдились этого.

Было время, когда на Колгуев заходили пароходы по пути на Новую Землю. И вот заспорили два шамана – колгуевский и новоземельский – кто из них сильнее. «Есть сопка Косая, я через нее насквозь пройду», – один говорит. Другой отвечает: «А эту сопку видишь? Я ее в пыль сотру, один песок останется…» Потом заметили, что Никита наблюдает за ними, замолчали оба. «Таких шаманов после третьей рюмки половина поселка будет. Настоящие шаманы ничего о своей силе не говорят. Вообще молчат».

Про зависть история: как дал Никита Косте двух своих оленей бревна перевезти. Тот три бревна нагрузил, оленей стеганул – они шарахнулись, нарты опрокинулись и сломались. Костя страшно разозлился, перепряг нарты, глянул на Никиту: «Ну, – говорит, – я теперь твоих оленей загоню насмерть». Помчался. Олени Никиты сильные были, ничего с ними не стало, а вот своего оленя, третьего в упряжке, Костя правда загнал, тот захромал на обе ноги.