Значит, приговор врачей оказался неверным, и я смогу стать матерью, вопреки своим грехам. Вот что означал прорезавшийся у меня во сне крохотный зубик…

…На дорогу невесть откуда вдруг выскользнула темная тень и шарахнулась прямо под колеса «Мицубиси». Я вздрогнула и резко крутанула руль. Автомобиль едва не съехал в кювет. Протяжно взвыли и затихли тормоза.

Тень уже подбегала к противоположному краю шоссе. Кошка. Я едва не сшибла ее.

Я вдруг ощутила почти панический страх, руки и ноги охватила дрожь. Нельзя, чтобы со мной что-то случилось! Я должна добраться до города целой и невредимой, должна во что бы то ни стало – ведь я не одна. Со мной крошечное, пока незаметное взгляду, но живое существо. Оно не может погибнуть, должно расти и крепнуть день ото дня, час от часу, каждый миг.

Я должна доехать, а там будь что будет.

Мои руки понадежней перехватили руль, одна нога плавно отпустила сцепление, другая медленно нажала на газ. Автомобиль тихонько тронулся вперед, туда, где над чернеющими пашнями вставало огромное малиново-бордовое солнце.

24

В Москве я оказалась около восьми утра. Еще полчаса ушло на то, чтобы добраться по окружной до Ленинградки, на которой жил Толик.

В половине девятого я остановила «Мицубиси» во дворе его дома. Спрятала в сумку мобильник и расписку, включила сигнализацию. Потом не спеша пересекла безлюдный двор, отперла подъезд и поднялась в квартиру.

Едва я сунула ключ в замочную скважину, дверь тут же распахнулась. Толик стоял передо мной, бледный, взъерошенный, с покрасневшими, воспаленными от бессонницы глазами.

– Ты? – Он схватил меня за руку и втащил в прихожую. – Что случилось? Почему не отвечала на звонки? Все плохо, да?

– Все хорошо. – Я устало привалилась спиной к стене и улыбнулась неживой, резиновой улыбкой.

– В каком смысле «хорошо»? – Толик смотрел на меня испуганно и настороженно.

– В прямом. – Я расстегнула молнию на сумке, вынула оттуда расписку и молча сунула ему под нос.

Он секунду стоял неподвижно, потом схватил листок и, не читая, стал рвать на мелкие куски. Руки его тряслись, дыхание было хриплым и шумным.

Порвав расписку, Толик победоносно поглядел вниз, где под ногами белели бумажные клочки. Лицо его исказила злобная гримаса.

– Так тебе! Вот так! Мало еще! – Он наступил на остатки расписки обеими ногами и несколько секунд с остервенением топтал их. Потом выдохнул с облегчением. – Боже мой, неужели все позади! Поверить не могу. Честное слово, не верю! – Толик захохотал, громко и весело, знакомым жестом убрал со лба белокурую прядь. Лицо его разгладилось, плечи выпрямились. Он словно стал выше ростом.

Я стояла и смотрела, как он носком ботинка раскидывает по полу ошметки бумаги, словно пинает футбольный мяч, и, как заклинание, приговаривает: «Не верю. Не верю!» Мной овладевало странное, непонятное чувство.

Толик вдруг опомнился, остановился, поднял на меня глаза. На губах его играла счастливая улыбка.

– Василек! Ты моя спасительница. Вытащила из пропасти. Что ты молчишь? Устала? Бедная моя! – Он протянул ко мне руки, но почему-то вместо того, чтобы кинуться к нему в объятия, я лишь плотнее вжалась в стенку.

Толик ничего не замечал. Продолжая блаженно улыбаться, он подошел ко мне вплотную. Прижал к себе, поцеловал.

– Радость моя! Красавица! Что бы я делал без тебя? – Его губы ласково коснулись моей щеки, виска. – Я ведь люблю тебя, Василек. Люблю, ей-богу. Сам себя не понимал все эти годы, думал, то, что у нас с тобой, так, чухня. А выходит, нет. Ты мне дороже всего, слышишь, Василек? Я правду говорю, не вру.

Его глаза, ослепительно-синие, блестящие от возбуждения, они были совсем близко. Я смотрела в них и думала, что ждала этого момента всю жизнь. Девять лет мечтала о том, как услышу эти самые слова. Терпела, прощала, надеялась и верила.

И почему-то сейчас, когда все сбылось, на душе пусто и холодно. Нет ни радости, ни восторга – одно отупение и безразличие. Как будто я действительно ослепла и перестала замечать красоту Толика…

…Он наконец почувствовал: что-то не так. Слегка ослабил объятия, глянул на меня вопросительно и удивленно.

– Что с тобой? Ты какая-то странная. Устала, что ли?

– Пусти… пожалуйста. – Я осторожно расцепила его пальцы и отодвинулась.

– Василек, что происходит? – Толик растерянно улыбнулся и отступил. – Ты… не хочешь меня?

Вместо ответа я шагнула к двери.

– Куда ты? – Он поспешно загородил мне дорогу. – Не дури. Я никуда тебя не отпущу. Если не хочешь, ничего не будет. Просто ляг и отдохни. Но не уходи.

В его тоне все еще звучали властные, хозяйские интонации, но – я отчетливо слышала это – с каждой секундой они ослабевали, делаясь неестественными, ненатуральными и оттого жалкими.

И сам Толик тоже вдруг показался мне жалким. Я подумала, что, в сущности, он давным-давно не такой уж больной, как я привыкла считать – не более, чем Маринка, Людка, Влад, я сама. А между тем корень моей фанатичной привязанности к нему крылся именно в этом заблуждении, в слепой уверенности, что Толик страдает, как никто другой, и потому достоин вечного прощения и сочувствия.

Но сильные духом не требуют для себя жалости и снисхождения!

Я поняла это только теперь, внезапно и молниеносно, будто с моих глаз упала плотная пелена, обнажив истинную суть происходящего. Словно я очнулась от долгого, тяжкого сна, главным героем которого был Толик.

– Отойди, – попросила я его. – Просто отойди, и все. Расписки больше нет, я ухожу.

– Но почему? – Он недоуменно смотрел на меня прекрасными и холодными глазами-льдинками. Заколдованный мальчик Кай, которого наивная девочка Герда пыталась спасти, растопив своими слезами сердце, обращенное в кусок льда.

Ей это удалось – отчасти, – но почему в сказке совсем иной конец?

– Потому что в нашей сказке другой конец, – сказала я.

Толик ошалело и дико помотал головой. Он ничего не понял, просто не мог понять. Я осторожно обошла его сбоку, стараясь не коснуться – мне казалось, если я дотронусь до него, то заражусь отвратительной, скользкой, как уж, жалкостью. Заболею ею сама и заражу сидящего во мне червячка.

– Пожалуйста, не уходи, – попросил Толик. – Пожалуйста. Я не смогу. Дай мне шанс… хотя бы иногда…

Это было грустно и узнаваемо. Это говорила я сама – когда еще спала и не носила под сердцем крохотный росточек мироздания.

Не оборачиваясь, я покачала головой. Хлопнула дверь.

25

За время моего отсутствия улица ожила. Даже странно было, что какие-то двадцать минут могут так неузнаваемо изменить окружающий мир.

Пространство вокруг наполнилось ярким