Рушди держался. 14 сентября он празднует пятую годовщину фатвы аятоллы Хомейни. Глагол в этом предложении может показаться неподходящим, но он годится. Тут есть что праздновать — ему удалось уцелеть после всех этих пяти лет, хотя за его голову назначена награда в миллион долларов; а еще он пережил бесконечные поношения, демонизацию, сожжение своих изображений, нападки мстительного духовенства за границей и позорные порицания со стороны своих сограждан британцев здесь, в Англии. Более того, он не сломался и как писатель и научился впрыскивать в свою жизни микроинъекции нормальности. Он утратил сколько-то волос, сколько-то прибавил в весе, сделался астматиком, но потрясающим образом он во многом все тот же человек, который пять лет назад отправился на заупокойную службу по своему другу Брюсу Чатвину, когда из Тегерана пришла новость о том, что вот-вот состоятся его собственные похороны. Его сила духа, ум, воображение и чувство юмора, из-за которых он в первую очередь и угодил в беду, теперь помогали ему держаться. И на политическом уровне сейчас, может быть, впервые, появились основания для умеренного оптимизма: бездействие и арктическое равнодушие администраций Буша и Тэтчер сменились сравнительно более сочувственным отношением Клинтона и Мэйджора.

24 ноября 1993 года в Белом доме Рушди в течение нескольких минут беседовал с президентом Клинтоном. Это был редкий исторический момент: как правило, президенты не склонны принимать иностранных подданных, приговоренных к смерти духовными властями, хотя бы и третьих стран. Краткое политическое благословение Клинтона (которому предшествовала часовая встреча Рушди с госсекретарем Уорреном Кристофером и другими официальными лицами) стало кульминацией двухгодичной кампании по привлечению внимания общественности, организованной лондонским Комитетом Защиты Рушди. После клинтоновского символического жеста солидарности дело вернулось на широкую политическую арену, где и начиналось. Потому что никогда это не был просто анекдот о том, как пожилые духовные лица ни с того ни с сего вдруг ударились в литературную критику, или история, в которую Америка могла бы вмешаться на некой поздней стадии как миротворец в белых одеждах.

С самого начала это было дело, имеющее отношение ко всем, и американцы, на случай, если они запамятовали, являются Мировым Шайтаном. Вот несколько выдержек из речи аятоллы Хомейни от 3 эсфанда 1367, или 22 февраля 1989: Вопрос с книгой «Сатанинские стихи» состоит в том, что это просчитанный шаг, нацеленный на искоренение нашей религии и религиозного духа, метящий прежде всего в ислам и его духовенство. Несомненно, если бы Мировой Шайтан мог, он бы выжег корни и само имя духовенства. Но Бог всегда был защитником этого священного факела, и, милостию Божьей, он и впредь останется им — при условии того, что мы будем отдавать себе отчет в ухищрениях, уловках и измышлениях Мирового Шайтана…

Вопрос для них [Западных держав] состоит не в том, чтобы защитить конкретное лицо, для них дело принципа — поддержать антиисламское течение, исподтишка направляемое теми институциями — принадлежащими сионизму, Британии и США, — которые, по невежеству и опрометчивости, вступили в комфронтацию с исламским миром…

Бог возжелал, чтобы эта нечестивая книга, «Сатанинские стихи», была издана сейчас, чтобы мир тщеславия, высокомерия и варварства обнажил свое истинное лицо, издавна враждебное исламу; чтобы мы воспрепятствовали наконец тому, что по своему простодушию списывали на глупость, скверное управление и недостаток опыта; чтобы мы полностью осознали, что этот вопрос — не наша ошибка, но часть происков Мирового Шайтана, направленных на истребление ислама и мусульман. Иначе говоря, вопрос Салмана Рушди не представлял бы для них такой важности, если бы прежде всего это не был вопрос о сионизме и высокомерии.

* * *

Если бы случай Рушди имел отношение исключительно к литературе, что можно было бы сказать о нем? Запутанный, мелодраматичный, жестокий и определенно испытывающий дефицит шуток — хотя попадание вице-президента Куэйла[171]в мир Эдмунда Уилсона и Лайонела Триллинга[172]было кунштюком из перворазрядных. В принципе придраться тут не к чему; но — в том случае, если мы предпочитаем традиционный нарратив — можно было бы пожаловаться на разного рода постмодернистские выкрутасы и отступления, в которых можно увязнуть по уши. Особенно все это ударило по английским читателям, и в течение последних пяти лет они, похоже, не всегда могли сосредоточиться на центральном сюжете. Еще где бы то ни было на Западе с основными темами все было понятно: свобода выражения и религиозный (или государственный) терроризм. В Британии, на местный вкус, тут было чересчур много побочных сюжетов: меньшинства, их права, уязвимость и лидеры; предвыборные кампании и страх членов парламента лишиться своих мест; торговля и потенциальные потери иностранных клиентов; расизм и антифашизм; отсутствие политических мускулов у интеллигенции; осуждение жертв (замаскированное под хрестоматийный вопрос «Герой или Анти-Герой?»); и, наконец, вечная надежда уставшего народа, что когда-нибудь все это закончится и наступит мир. Время от времени на протяжении последних пяти лет, по мере того как история завихрялась и вилась, словно пыльная буря, английскому читателю приходилось как следует встряхивать головой и говорить: минуточку — вы не против, если мы вернемся к началу? Нельзя ли нам вернуться к одному-единственному сюжетному повороту: чудовищной идее о том, что человек, британский подданный, волен издать здесь роман, не совершая по британским законам никаких признаков оскорбления, и, однако ж, быть вынужденным скрываться и круглые сутки находиться под защитой Специальной службы[173]— и все это потому, что некая отдаленная страна издала экстерриториальную директиву об убийстве? Будьте любезны, к этому нельзя ли вернуться?

И вот когда мы возвращаемся, когда мы перелистываем книгу к первой главе, изумительным кажется прежде всего отсутствие возмущения в правительственных кругах по поводу этого не имеющего исторических прецедентов события. Когда фатва была объявлена, министерство иностранных дел вызвало поверенного в делах, многозначительно принятого «всего лишь заместителем министра», и сказало ему, что смертный приговор был «абсолютно неприемлемым». Как написал в свое время колумнист Саймон Дженкинс, которого не заподозришь в салонном либеральничаньи: «Я прихожу к выводу, что это довольно серьезно, выше, по шкале Рихтера, чем «сожаление», и далеко позади оставляющее «обеспокоенность».'«Обеспокоенность», если помните, — это то, что министерство иностранных дел и мы с вами чувствовали, когда иракцы травили газом курдов». Возмущение с самого начала оставили иранцам; равно как и принципы.

Официальная британская позиция почти полностью была реагирующей; а собственно реакцией была примиренческая инертность. Вот, к примеру, что проблеял на «Зарубежном вещании Би-би-си» трясущийся от страха Джеффри Хау, в тот момент министр иностранных дел: «Я особенно подчеркиваю, что мы защищаем право свободы слова не потому, что нам нравится эта книга, или потому, что мы согласны с ней. Британское правительство, британский народ не испытывают к этой книге ни малейшей симпатии. Она в высшей степени критична и оскорбительна по отношению к нам. Британия в ней сравнивается с гитлеровской Германией». Ничего такого, разумеется, там нет и в помине, и когда я разговаривал с Рушди после оксфордских чтений, он предположил, что мог бы после таких высказываний провести недурной денек в суде, занимающемся исками о моральном ущербе, — если бы у него и без того не было других забот по горло. Что, однако ж, в самом деле застревает в горле, так это слова «британское правительство, британский народ». Что-то я не припоминаю референдума или даже опроса общественного мнения по поводу литературных достоинств «Сатанинских стихов» в начале 1989-го, хотя к тому времени они выиграли премию Уитбред за лучший роман года и попати в шорт-лист Букеровской премии.