на этом гордыню, промолилась три жалобных дня, покамест не въехал на мылах в моросный, расхлябанный двор. Соскочил он с коня, запоймал ее жадно в объятья и коряво к себе прищемляет. Оторвалась Гергана от мужней груди и в сени обидой толкает: «Погляди, что с парнягой содеялось. У крыльца истуканом не мнись! Починяй на порожке лицо и входи в нас опять, устраняй закоснелые вдрызг обстоятельства».

Внутрь Вылко шагнул, на постельку присел, а когда попритерся глазами к недужным ошпарным зрачкам, все увидел в них, скуксился, понял: жить больному отсюда, пожалуй, не выползти. «Здравствуй, батя, – вильнул синим ртом Аспарух. – Не добил я тебя, а теперь вот, кажись, поперёдно вас всех угасаю… Хоть бы раз мне то злато как нужно скумекать, да нельзя оно вышло: хитер ты, бродяжник, на прятки! Хитроватей добычного лиса. Может, на́ ухо тайну шепнешь? Не боись, из могилы ее не растренькаю». Сказал и смешком подавился, закашлялся кровью, точно гибель его в том смешке наколючилась, зачерствелую глотку обра́нила. Потянулся прощательно Вылко предсмертную руку потрогать, только двинул навстречу плечом и попался: глядь, малюськи-ладошки ему деревянные пальцы обвили, к ним пампухой и щечка в румянцах приникнута: «Деда Вылко к нам в гости приехали». Подросла его тезка, удобно в девчонки оформилась. Уже и словечки лепечет, смышленушка! «Драгоценка моя, – размякает слезой Аспарух. – Под тебя называли. Принимаешь в ней внучку свою? По душа́м зачисляешь в питомицы?» – «Принимаю сердечно. Ага». – «А ревешь-то чего?» – «Не реву. Порошинок под вежды навеяло». – «Вишь, скромняга застряла в дверях? То старша́я моя кареглазка, Митошка. Ты ее на добавку бери да во всем за меня уважай. Гордость в ней без причин не щипай, а не то огрызнется к тебе навсегда озлоблением, станешь тени своей же шарахаться». – «Почитай, уговорено. Ладно». – «Мать храни, как хранил. Будет из дому гнать, ты ее не послушайся. И жену мою в дочки себе заведи, да смотри, по-мужски стороной обходи и слова на нее чистотой подбирай». – «Что ж, на ус намотал я. Обещано». – «Где закопан-то, скажешь уже?» – «Бог свидетель, сказал бы, да нету об нем никаковских, Пару́шко, познаниев». – «Экий ты, батя, упорщик! Ничего, чай в землице мне проще отыскивать будет. А куда ж оно делось из вашего леса, турецкое злато?» – «Дак шальварники ж сами и по́дняли! А иначе зачем бы в острог живодеров себе на ущерб запечатали?» – «Стало быть, лязгали с голоду цепи османские?» – «Кубрат с Драгостином – те да. Ну а я обошелся, убёг. Улизнул по дороге на Одрин. С той поры в тех краях и батрачил. Обрастал вперемешку то вшой, то мозолями».

Кряжист был в пустозвонствах, Людмилчо! Не сознался на каплю смертельнику.

«Коли так, – говорит Аспарух, – ты и впрямь человек нипричемный». – «Дак об чем разговор!» – «Коли так, вроде даже никчемный». – «Вот те раз! Ты чего это гамкнул сейчас, обалдуй?» – «А того, что без клада ты вша да мозоль. Или нет?» – «Хорошо, что не можно нам драться, а то бы решпектам тебя я вот энтим кнутом поучил. Не пристало нам ссориться, Паро, покуда ты в лёжку лежишь, когда я над тобою, над немощным хухриком, восседаю могутный хозяин. Как подымешься в люди, опять перекор потолкуем».

Шапку в брови напялил и выбрался вон.

«Что ж теперича, зря уповала? – упрекает Гергана на выходе. – И в столицу его к докторам не свезешь?» – «Отчего же? С утра запряжемся. Ночь на отдых себе уделю, а по первому свету в Софию скандехаем». – «И на что поправлять его будут? Забесплатно лекарствами пичкать навалятся?» – «Что́ привез на груди, всё угодно отдам молодцу́ в оживление. Вот, Гергана, смотри!» И достал погреметь кошелек. Та вещичку придирчивым взглядом подвесила, сопоставила с тем, что уже на хворобу истратила, задрожала, сломалась старушно в спине и в рыданьях зашлась, безутешная. Что ж за изверг такой, коль скупится отвадить кончину ее расчудесного сына? И на что ему деньги несметные, ежели, в землю зарыты, погниют врозь подмоги прижизненной? А может, меня он неловким богатством стесняется? Вдруг, как выедут раненько за́ город, в придорожном ветлянике нужная пригоршня сыщется? Ведь по первому зову сюда он заботой примчал. Выходит, не все в нем упадок и гнусь…

Но проверить Гергана того не успела: вкоченел Аспарух до заранка, отмучился.

Едва схоронили, иссякли друг к дружке словами. Корячатся ль рядом работой, на поле пупы надрывают, жуют за столами еду, на постели теснятся, глазами бессонницу шарят – все молчком да молчком, будто вовсе несносные, чуждые люди. «Жалко, снова его не шукают, подзабыли об нем полицейские пентюхи, – размышляет Гергана в тоскливостях. – Хоть куда бы слинял он от ихних облав, мне бояться и то веселей. Выносить самого́ повседневием – муторней. Окромя своей Вылки средь нас никого и не видит. Привязался к ней так, точно кровью родной. А к Митошке, напротив, пристрастьем невзрачен: ту и в праздник вниманьем не сбалует. Сунет ей леденец, по косынке ладонью мазнет да и больше урывком не вспомнит. Эх, ребят моих около нет! Я без них ни себя, ни его в глубину не проникну прозрением. Вроде даже когда-то любила, а за что – раскопать корешки не сподоблюся…»

Иногда от нее уезжал, но куда – не взаправду рассказывал. Похоже, бесшумно сундук навещал. А уже перед Первой Балканской войной[31] растерялся на лето и после вернулся к Гергане с бумагой. «Так что вот, – говорит, – обеспечил я внучке приданое. Дом, где мимо меня вы с сестрою знакомились, впредь записанный в пользы на Вылку». – «Ужели и Бенка на это привержена?» – «Ей, Гергана, оно хоть бы хны». – «Неужто почила?» – «Свечою сотлевшей затухнула». – «Тебя-то наверно признала?» – «Два разочка всего: в момент, как с барахты явился, да почти разглядела, когда напряглась помиранием». – «Отошла-то давно?» – «Прошлый месяц еще». – «Что ж ты столько в Загоре торчал?» – «Поправлял кое-как запустение». – «Жить-то с нами оттуда останешься?» – «С вами буду, как раньше, ага. Понеже загорский домишко не мой и не твой, токмо Вылкин и есть. Скреплено документом вот энтим». – «Ей сейчас нам про то ошарашивать?» – «Погодим жениха. Коли справный войдет, огорошим на свадьбу дарением».

А девчонке, Людмилчо, покась восемь лет! Значит, ждать им и ждать жениховств до преклонного в поясы возраста. Ничего, что Гергане на это нелепо – Вылко плевать с колокольни. Не готов он испортить себе удовольствия. Наблюдать, как растет его внучка сиротная, без надзоров отца достигается даже сподручней: для нее он за оба заглавных мужчины персона налично-единая. Интересно запуталась жизнь! Не было ро́ждено сына, зато приключились два пасынка, не досталось в наследницы