В ту ночь бабушке приснилось, что какая-то птица залетела в ее комнату и, пытаясь вылететь обратно, билась головой о стекло. Это была та самая птица, которую Круглая Башка видел в детстве, когда в уборной происходили невероятные события, но на этот раз птица упала на пол. Аскиль поднял ее и швырнул в помойное ведро. Бабушка проснулась, пошла в туалет и бросила взгляд на Аскиля: тот не спал — сидел в гостиной со стаканом молока. В прежней комнате тетушки спала с открытыми глазами Ранди, а в гостиной на Биркебладсвай сидела мама, попивая красное вино с недавно получившим диплом врачом, которого мы скоро будем за глаза называть фру папа.

Но в лагере на склоне горы настроение было совсем не таким безоблачным. Завывал ветер, парусили палатки, и несколько часов спустя шерпу, который никак не мог уснуть, вырвал из дремоты ввалившийся в палатку снежный человек. Он, единственный из них, спустился вниз — этот толстяк? Да не может быть!

Но снежный человек не видел испуганных лиц. Его глаза потерялись в распухшем лице. Нос был похож на треснутую тыкву и исторгал замерзшие комочки рвоты и крови. Они попытались снять с него рукавицы, но, когда увидели гангрену на пальцах, тут же прекратили попытки. Потом с него попытались снять сапоги, однако из этого тоже ничего не получилось. Надежды на то, что он останется в живых, не было. До восхода солнца оставалось всего несколько часов, и все были уверены, что он не увидит, как первые лучи солнца покажутся из-за горы; так и вышло, потому что Сливная Пробка, когда взошло солнце, ничего не мог увидеть. Его глаза спрятались в глубине отекшей бледной и рыхлой физиономии, когда половина участников экспедиции подготовилась транспортировать умирающего вниз, а другая половина отправилась на поиски Марианны Квист и ее спутника. Но они как сквозь землю провалились. Не удалось найти ни единого следа, и когда спасательный отряд через некоторое время добрался до склона горы, по которому прошла лавина, то все решили отказаться от попыток найти пропавших.

Оставшиеся в лагере договорились по рации, что за Сливной Пробкой, который, похоже, пока не собирался умирать, в Банжсанг у подножия горы прилетит вертолет, но Сливная Пробка не увидел спасительную металлическую птицу, как позднее в Катманду не видел занявшихся им врачей, которые удалили жалкие остатки его носа. Пять с половиной пальцев на руках пришлось ампутировать, четыре пальца на ногах спасти не удалось, половину уха отрезали, и когда он наконец пришел в себя, то был похож на какое-то чудище. Добрые врачи убрали из палаты все зеркала. Но однажды рано утром он все-таки увидел безносого монстра на дне своей металлической миски.

Когда мы встречали его в аэропорту, он плакал. Он постоянно всхлипывал во время длительных допросов, признался во всем, взял всю вину на себя, хотя многое так до конца и осталось невыясненным, и слухам суждено было стать главными свидетелями в этом деле. «Приключения незадачливых мошенников в Гималаях» — это был самый отвратительный газетный заголовок, но к чему вдаваться в подробности или рассказывать о том, как дедушка и бабушка читали газеты? Они с жадностью глотали все, что им попадалось под руку. Обложившись газетами в гостиной на Тунёвай, они пытались узнать последнюю правду о сыне.

И надо ли рассказывать о том, что Аскиль стал постоянно появляться на Биркебладсвай, поскольку считал, что мы нуждаемся в отцовском авторитете? Когда умерла толстая тетушка, он совершенно опустился, но на сей раз он повел себя иначе. Теперь он ограничивал себя в алкоголе, брился, гладил свои рубашки и каждое утро стал появляться на Биркебладсвай. Он боялся, что в нашей жизни все пойдет наперекосяк. Ему казалось, что именно он несет ответственность за то, чтобы мы ходили в школу, чтобы в доме было чисто, чтобы мама покупала еду и чтобы по вечерам на столе был горячий ужин. Спокойствие и размеренный образ жизни, казалось, стали ответом дедушки на ту тьму, которая прошла сквозь нас, но нам в то время больше всего хотелось, чтобы все шло вкривь и вкось.

— Это не твое дело, — кричала Стинне, когда дедушка начинал объяснять своей внучке-студентке, в котором часу ей следует возвращаться домой.

— Меня, между прочим, бросили, — ворчала мама, когда дедушка с иронией говорил о Пребене — ее новом друге, с которым она, попивая красное вино, частенько засиживалась до утра.

— Оставь меня в покое! — кричал я, засев в своей комнате с красками, а дедушка колотил в запертую дверь, потому что хотел заставить меня пойти в школу.

Несколько лет спустя я не раз задумывался: если бы я открыл ему дверь, не мог ли наш общий интерес к живописи как-то соединить нас? Но в то время дедушки было слишком много и одновременно слишком мало. Нам надоело каждое утро видеть, как он прибегает к нам в свежевыглаженной рубашке, с приглаженными волосами и горькой складкой у рта. Невозможно было смириться с тем, что именно дедушка, который сам отчаянно борется с распадом, собирается учить нас, как нам организовать жизнь. Короче говоря, он вмешивался во все, следил за моими оценками и даже звонил в гимназию, чтобы узнать, почему я не успеваю по латыни. Однажды он позвонил маме на работу, поскольку считал, что ей должны давать меньше вечерних и ночных дежурств. Этот звонок и стал последней каплей. Мы завтракали, когда она, увидев его, встала и бросила в него пакет молока. Она ничего не сказала. Просто закричала — это был громкий и долгий крик, длительность и громкость которого удивила нас. Пакет молока попал в стену над головой дедушки. От удара пакет прорвался, так что вся левая сторона лица дедушки оказалась забрызганной молоком.

На следующий день он не пришел, да и в последующие дни мы его не видели. Лишь неделю спустя, когда я ехал на велосипеде через небольшой лесок у болота, я увидел его. Он лежал под одной из недавно поставленных здесь скамеек, сжимая в руке бутылку шнапса. Я проехал мимо, надеясь, что он меня не заметит. Два часа спустя я вернулся к той скамейке — убедиться, что он не умер. Там его уже не было. Наверное, он встал и побрел домой. Может быть, ему кто-то помог.

В последние полтора года никто из нас не видел отца, мы ни разу не говорили с ним по телефону, и поэтому нам было трудно почувствовать боль утраты. Во время церковной службы, которую мы заказали в память о нем, тоже не наблюдалось особых проявлений чувств. Бабушка немного повсхлипывала, но потом стала такой же молчаливой и замкнутой, как и все мы.

И только Сливная Пробка дал волю чувствам. Стинне как-то заметила, что он, очевидно, задался целью производить слезы за всю семью. Он рыдал перед следователями, которые записывали на пленку его глухой носовой голос, перед фотографами, которые хотели увековечить безносого мошенника, слезы оставляли большие темные пятна на его кожаном портфеле в тот день, когда ему зачитывали приговор в суде: пятнадцать месяцев тюрьмы, конфискация всех закладных, акций, вкладов на счетах, запрет на предпринимательскую деятельность. Но Сливной Пробке, казалось, было все равно. Тем временем, моя сестра зачастила в тюрьму Хорсенса. Каждую среду она прогуливала занятия в университете и ехала на поезде, уставившись на проносящиеся мимо поля, чтобы провести несколько часов в компании с безносым Сливной Пробкой. Вначале лишь для того, чтобы вытянуть из него какую-нибудь информацию. Чем они занимались последние полтора года? Как себя чувствовал отец? Вспоминал ли он когда-нибудь о дочери? Последние годы жизни отца были для нас своего рода головоломкой, решение которой нашлось не сразу, и каждую среду вечером я с нетерпением ждал новых подробностей. Но и потом, когда она узнала от Сливной Пробки все, что можно было узнать, она продолжала навещать его. Она никогда не забывала, как он однажды выбил дверь в ее комнату, преследовал непрошеных гостей, ударил Джимми головой и стал класть дурацкие книги ей на полку. Но теперь они поменялись местами. Теперь Стинне обращала в бегство привидения Сливной Пробки, теперь она прислушивалась к его видениям в духе Шагала, его внезапным признаниям в том, что он всегда во всем сомневался, был малодушным мужем, плохим отцом. Сквозь слезы и сопли, которые вытекали из-под повязки, скрывавшей жалкие остатки его носа, рассказывались какие-то тайны, и в конце концов был заключен договор: Стинне знала кое-что о Сливной Пробке, что никому другому не было известно, а Сливная Пробка знал кое-что о моей сестре, что знали только я и еще трое. Она вникала в его беды, путешествовала с ним по тупикам памяти, вверх и вниз по горе Блакса, потом в самое его детство, — в то время, когда Сливная Пробка был маленьким толстым мальчиком и бегал по улицам с газетами, мечтая о славе. Теперь он добился славы, но совсем не той, какую он когда-то себе представлял. Однако со временем Стинне несколько подустала от его откровенностей. Другими словами, моей сестре все это надоело, и она стала пытаться настроить его на другие мысли.