Сергеев знал, что Настя умеет слушать.

Это было врожденное качество – слушать, не перебивать, не пытаться вставлять контраргументы или замечания. Прекрасное качество. Оно было бы бесценным для исповедника или следователя – с теми, кто умеет так вовремя помолчать, люди обычно особенно откровенны.

Нельзя рассказать историю жизни за полчаса. И за час – нельзя. Биографию изложить – можно, а вот что-либо объяснить так, чтобы собеседник не зафиксировал факты, а тебя понял…

Сергеев в жизни так много не говорил. И так о многом – тоже не доводилось.

Он прикуривал сигарету за сигаретой, и пепельница была полна. Еще они выпили две бутылки вина, и официант, повинуясь повороту ее головы и едва заметному жесту, принес третью, а разговору конца и края не было видно.

Настя кивала. Иногда, но только тогда, когда течение беседы этого ТРЕБОВАЛО, вставляла несколько слов. Исповедь? Сергеев не мог бы назвать это исповедью. Исповедь подразумевает покаяние, а Михаил каяться не собирался. Грехов было много – не искупить, но вот жалеть о сделанном… Нет, кое о чем приходилось жалеть, но, доведись Умке снова оказаться перед тем же выбором, и он бы ничего не стал менять. Делай, что должно…

Ресторан за время их разговора несколько раз пустел, но потом опять наполнялся – оголодавшие гуляки ехали сюда со всего города, привлеченные мастерством повара и изысканной обстановкой. Их тени скользили за водяной завесой, голоса исчезали в шелесте струй. Когда время перевалило за четыре утра, Настя встала и едва заметно потянулась, таким кошачьим грациозным движением, которое, как казалось Михаилу, недоступно человеческому телу.

Взмах руки – водяная завеса исчезла, как не бывало, и они увидели, что ресторан практически пуст, только два кабинета по-прежнему перекрывали искусственные водопады, а в остальных уже успели перестелить скатерти.

– Поедем домой, – предложила она, забирая со стола сумочку. – Положите-ка ко мне в машину виноград, немного сыра и еще две бутылки вина, – попросила она поспешно подскочившего метрдотеля. – Все – ко мне на счет. Да, и припишите к счету 20 процентов на чай.

Метр с достоинством поклонился, но по всему было видно, что он очень доволен.

– Ты заставляешь меня чувствовать себя альфонсом, – сказал негромко Сергеев, помогая Анастасии набросить на плечи легкое летнее пальто.

– Это ресторан наполовину принадлежит моему отцу, – она улыбнулась. – В этом городе почти все принадлежит моему отцу – или наполовину, или полностью. Так что я платила в семейный бюджет, милый. Сядешь за руль? Я, кажется, немножко перепила…

– Конечно, – согласился Михаил. – Скажи, Настенька, а Калмыков тоже принадлежит твоему отцу?

В ответ он получил насмешливый взгляд и кивок головы.

– Ты сомневался? Принадлежит. По крайней мере – наполовину. Остальное – папиным коллегам.

Слышать о том, что не Совет Олигархов принадлежит всесильному Борису Калмыкову, а Калмыков – членам Совета, было странно, но не удивительно.

Сергеев привык, что вещи оказываются совсем не тем, чем кажутся на первый взгляд. Калмыков и его СМЕРШ, наводящий ужас на любых «свидомых»[73]так же, как Безпэка Шалая на всех, кто имел несчастье симпатизировать Восточной республике, был лицом зависимым. Стоящий за его спиной Совет Олигархов от грязной работы дистанцировался, да и правильно делал. Калмыков же – умный, жадный, жестокий и совершенно беспринципный – грязи не чурался и как ширма подходил на все сто процентов. Слушая его пламенные речи, и подумать было нельзя, что сей трибун, борец с украинским национализмом мог бы с такой же страстью защищать и противоположную сторону. А ведь мог. В свое время Сергеев вдосталь нагляделся на управляемых, и знал, что такой вид политиков универсален – надо только правильно сформулировать предложение, от которого они не смогут отказаться. То есть – назвать сумму.

Машина с распахнутыми дверцами уже ждала их у входа. Михаил помог Насте усесться на месте пассажира, а сам сел за руль, сунув в ладонь кар-боя[74]несколько мелких купюр.

Город по-прежнему не спал. Машины, люди, горящие витрины работающих всю ночь магазинов. На повороте возле «Премьер Паласа» даже образовалась небольшая пробка.

– Едем домой? – спросил Сергеев.

– Давай прокатимся, – попросила она. – Ты не устал, Миша?

Он покачал головой.

– Давай, не спеша, на Кольцевую. И постоим на площадке, посмотрим на город.

– Давай, – согласился Умка, – выруливая на один из Радиусов.

Радиусами здесь называли прорезавшие город скоростные куски, ведущие на Большую Кольцевую – трассу, опоясывающую Донецк. В рабочие дни Радиусы и Кольцо были единственной возможностью попасть в разные части столицы. Журналисты писали, что все сооружение – надо сказать, действительно грандиозное, восьмиполосное, с десятками сложных многоуровневых развязок – обошлось Донецку в сумму большую, чем три годовых бюджета Конфедерации. Официального подтверждения от властей Восточной республики не последовало, зато последовал ряд уничижительных статей в прессе конфедератов, полных разного рода измышлений и рассказов о начавшемся недавно строительстве автобана Черновцы – Стрый. К успехам друг друга две части бывшей единой и неделимой относились ревниво и без игры в доброжелательность.

– Опусти верх, пока не холодно… – сказала Настя. – Последние теплые дни. Как жаль, что кончается «бабье лето». Я, наверное, уеду, когда начнутся дожди…

Повинуясь нажатию кнопки, крыша «Мерседеса» сложилась и ушла в багажник. Вечер действительно был теплым, в кокпит не задувало, но Настя поежилась и запахнула свое летнее пальто.

– Значит, ты опять вернешься? – спросила она.

Сергеев не ответил. Ответа, после всего сказанного, не требовалось.

– Тебе же за пятьдесят, Сергеев.

– Я знаю.

– Я не напоминаю тебе о разнице в возрасте, – произнесла она примирительно.

Михаил пожал плечами.

– Она есть. И я об этом помню.

– Мне все равно сколько тебе лет, Миша. Но тебе не должно быть наплевать. Сколько еще ты выбросишь из жизни? Год? Два? Пять? Сколько еще продержится твоя непризнанная республика? Вас же нет, Сергеев! Вас же ни для кого нет!

– Я есть, – возразил он. – И все остальные есть. И ты об этом знаешь.

– Что толку жертвовать собой ради того, у чего нет будущего? – спросила она жестко. – Если у нас будет ребенок через год, то у тебя еще есть шанс увидеть внуков. Если ты подождешь еще пять лет, то такого шанса может не быть. Время уходит, Миша. Не у меня – я еще молода и могу подождать. У тебя. Оно утекает, и каждый твой день, прожитый за колючей проволокой – это день, отобранный у нормальной жизни. Ты это понимаешь? Неужели ты не хочешь услышать, как твой ребенок назовет тебя папой? Никого не хочешь оставить на свете после себя?