Не опасайся, что я еще кому-либо причиню зло. Мое дело почти закончено. Для завершения всего, что мне суждено на земле, не нужна ни твоя, ни еще чья-либо смерть – а только моя собственная. Не думай, что я стану медлить с принесением этой жертвы. Я покину твой корабль на том же ледяном плоту, который доставил меня сюда, и отправлюсь дальше на север; там я воздвигну себе погребальный костер и превращу в пепел свое злополучное тело, чтобы мои останки не послужили для какого-нибудь любопытного ключом к запретной тайне и он не вздумал создать другого, подобного мне. Я умру. Я больше не буду ощущать тоски, которая сейчас снедает меня, не стану больше терзаться желаниями, которые не могу ни утолить, ни подавить. Тот, кто вдохнул в меня жизнь, уже мертв, а когда и меня не станет, вскоре исчезнет самая память о нас обоих. Я уже не увижу солнца и звезд, не почувствую на своих щеках дыхания ветра. Для меня исчезнут и свет, и все ощущения – и в этом небытии я должен найти свое счастье. Несколько лет тому назад, когда мне впервые предстали образы этого мира, когда я ощутил ласковое тепло лета, услышал шум листвы и пение птиц, мысль о смерти вызвала бы у меня слезы, а сейчас это моя единственная отрада. Оскверненный злодейством, терзаемый укорами совести, где я найду покой, если не в смерти?

Прощай! Покидая тебя, я расстаюсь с последним, которого увидят эти глаза. Прощай, Франкенштейн! Если б ты еще жил и желал мне отомстить, тебе лучше было бы обречь меня жить, чем предать уничтожению. Но все было иначе; ты стремился уничтожить меня, чтобы я не творил зла, и, если по каким-либо неведомым мне законам мысль и чувства в тебе не угасли, ты не можешь пожелать мне более жестоких мук, чем те, что я ощущаю. Как ни был ты несчастен, мои страдания были еще сильней, ибо жало раскаяния не перестанет растравлять мои раны, пока их навек не закроет смерть.

Но скоро, скоро я умру и уже ничего не буду чувствовать. Жгучие муки скоро угаснут во мне. Я гордо взойду на свой погребальный костер и с ликованием отдамся жадному пламени. Потом костер погаснет и ветер развеет мой пепел над водными просторами. Мой дух уснет спокойно, а если будет мыслить, то это, конечно, будут совсем иные мысли. Прощай!»

С этими словами он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, причаленный вплотную к нашему кораблю. Скоро волны унесли его, и он исчез в темной дали.

Перевод З. Александровой

Погребение

Джон Гордон Байрон

В тот вечер, когда Джон Гордон Байрон предложил своим друзьям заключить пари, выигрывал в котором тот, кто сочинит самую страшную историю, он поведал своим друзьям легенду о вампире. Эту легенду он лишь начал записывать, но затем бросил это занятие. Идею же о мертвенно-бледном герое подхватил Джон Полидори.

В 17… году, решившись посвятить время на обозрение стран, до сих пор редко посещаемых путешественниками, я отправился в путь вместе с одним другом, которого назову здесь Августином Дарвеллом. Он был на несколько лет старше меня, происходил из древней фамилии, был довольно богат и вполне ценил эти преимущества, хотя и не гордился ими. Некоторые особенные обстоятельства его частной жизни сделали его для меня предметом внимания, любопытства и даже уважения: и несмотря ни на отдаляющую холодность обхождения его, ни на порывы беспокойства, которые часто казались в нем близкими к сумасшествию, – ничто не могло угасить во мне этих чувств.

Я был еще молод и совсем недавно близко познакомился с ним. Мы воспитывались в одной школе и учились в одном университете, но он опередил меня своими успехами и был уже глубоко посвящен в таинства так называемого «большого света», между тем как я был всего лишь неопытным начинающим. Я много слышал о его прошедшей и настоящей жизни, и хотя в этих слухах было много несообразных противоречий, из суммы их можно было видеть, что он не принадлежит к разряду существ обыкновенных, и, несмотря на всю его скрытность, он всегда оставался человеком заметным. Я не прервал наше знакомство и старался выиграть дружбу его, но последняя казалась недостижима; каковы бы ни были прежние страсти его, некоторые из них, казалось, угасли ныне; другие сосредоточились во глубине сердца. Я имел довольно случаев заметить, что чувства его были сильны; хотя он и владел собою, совершенно их скрыть он не мог. Однако он так умел одной страсти придать вид другой, что всегда было трудно угадать, что потрясает его внутри; выражение же лица его переменялось хотя и разительно, но так быстро, что определить его не было возможно. Какое-то неизлечимое горе, очевидно, терзало его; но было ли причиной его страданий честолюбие, или любовь, или раскаяние, или утрата, или все вместе, или то была природная меланхолия, почти болезненная, – я не мог понять: многие явления говорили в пользу каждой из причин, но, как я уже сказал, все так противоречило одно другому, что ни на одном нельзя было остановиться с уверенностью. Где есть тайна, там обыкновенно предполагают и зло: не знаю, справедливо ли это, но в Дарвелле, безо всякого сомнения, была первая, хотя я никогда не мог определить степени последнего, и, питая к нему уважение, мне всегда было тяжело верить, что оно в нем существует. Мои знаки внимания были приняты довольно холодно; но я был молод и не привык отказываться от своих намерений. Наконец мне удалось завязать с ним более близкое знакомство и приобрести некоторую доверенность, которая рождается от сходства занятий и частых встреч и называется коротким знакомством или дружбою – смотря по понятиям, какие с этими словами связывают.

Дарвелл уже много путешествовал, и я обратился к нему, испрашивая совета о предполагаемом путешествии. Тайным моим желанием было уговорить его ехать вместе, и я имел причины надеяться на это, так как знал его равнодушие к окружавшей его роскоши. Еще прежде я заметил в нем какое-то мрачное беспокойство, которое усиливалось при мысли о странах отдаленных, видимо, оживлявшей дух его. Сначала я говорил намеками, но наконец высказал свое желание: его ответ, хотя и не совсем неожиданный, имел, однако же, для меня всю прелесть нечаянности – он согласился. Устроивши все