— Почему же?

— Потому что это было бы изменой моей религии.

— Да что вы! Речь о предателях народа, которые прикрываются религией. Это шпионы империализма, они засланы для подрыва пролетарского государства. Если разоблачите их, сделаете доброе дело!

— Ах, доброе! Конечно, нехорошо, если кто-то под прикрытием религии занят шпионажем. Тогда что ж вы требуете того же и от меня? Если я начну шпионить за подозреваемыми в шпионаже, я тоже буду шпионом, а не священником.

— Как вы можете сравнивать? То враги народа, а вы будете другом.

— Ах, другом? И, работая на вас, я буду хорошим священником? Так знайте, что если те священники работали на Америку, то это не так плохо: в Америке обеспечена свобода религии, а в СССР нещадно преследуют религию.

Услышав такое, офицер отпустил меня. Но накануне отъезда из Воркуты снова состоялась попытка получить у меня сведения, более гнусная. 14 декабря иностранцам велели готовиться к отъезду. Я сдал большой вещевой мешок, одеяло, простыню и тому подобное, попрощался с друзьями и среди них с единственным священником, проведшим у нас несколько недель, отцом Величковским[121], редемптористом, первым встреченным мною на Воркуте. Потом сложил пожитки в два мешка и деревянный чемоданчик с двойным дном — я сам смастерил его около года назад, чтобы спрятать кое-что от надзирателей. Получил причитавшиеся за последние полтора месяца сто сорок рублей, которые поделил между напарниками, как я уже рассказывал.

Следующей ночью я не сомкнул глаз; скоро после полуночи я встал отслужить мессу. А потом ко мне привязался один зек: именно в ту ночь он захотел узнать, к кому обращаться по духовным надобностям, окажись он на свободе. Но на сей раз МВД подослало совсем простачка: несмотря на притворную дружбу со мной, он был явный приверженец коммунизма.

Через реку Воркута мы переехали, не увидев реки: ее запирал толстый слой льда, а нас — воронок. На вокзале мы встретились с лагерниками из разных лаготделений, почти все были иностранцы. Через двадцать четыре часа нас выгрузили из вагона; мы находились уже по эту сторону Полярного круга, у впадения Усы в Печору, поблизости от поселка Инта. Семь лет я не видел деревьев, и увидеть даже здешние чахлые было большой радостью.

За два дня до Рождества меня перевели в зону строгого режима: причиной могло стать мое досье или ответ лагерному начальству на вопрос, намерен ли я выйти на работу. Я при всех ответил, что если принудительно, то да, а если свободно, то отказываюсь (иностранные заключенные уже поняли, что как политические и иностранцы имеют право не работать). Канун Рождества я провел дневальным в сушилке в нашем бараке, сам на это вызвавшись в надежде, что смогу спокойно отслужить две-три мессы. Но удалось отслужить одну, на коленях перед ящиком, в углу, так как двое охранников против обыкновения надолго уселись у печки.

Начальство и в режимной зоне уговаривало нас выходить на работу; так, однажды кто-то из офицеров упомянул холодную войну. Я стал доказывать, что в ней виноват Советский Союз, поскольку на четырехсторонних встречах он единственный всегда выступает против.

— Как ваша фамилия? — резко спросил один офицер.

— Не имеет значения, — сказал я и отошел.

В наказание за отказ от работы начальство лишало посылок, так что рождественские праздники получились довольно скудными. И открытки опять перестали выдавать тем, кто был осужден судом или Особым совещанием на советской территории.

Как помнится, 20 января 1955 года почти все мы были переведены в лагерь в Абези. Мы проехали на поезде вдоль нижнего течения реки Усы до места впадения в нее Воркуты и оказались как раз на арктическом Полярном круге.

Здесь меня сразу же настигла беда: во время обыска у меня забрали вместе с тетрадью и другими заметками на немецком языке листки, содержащие пять месс. Охранник сказал, что после цензуры эти бумаги мне будут возвращены, но все мои неоднократные протесты и запросы к начальству были бесполезны. На первый запрос начальник культурно-воспитательной части сказал с упреком:

— У вас там молитвы!

— Тоже мне, опасность для Советского Союза! — ответил я. — Так-то вы следуете указанию Хрущева! Он же заявил прошлой осенью, что с религией нужно бороться наукой, а не насилием!

— Хорошо, посмотрим, а после вернем.

Все это были только слова: пришлось восстанавливать свой маленький служебник по памяти, в виде кратких заметок. В этом небольшом лагере было очень много стариков и инвалидов. Нас, иностранцев, держали изолированно на карантине почти месяц и больше не докучали работой, даже когда перевели в общую зону.

Во время карантина я в последний раз увидел северное сияние, как мне кажется, это был вечер первого явления Непорочной Девы Марии в Массабельском гроте в Лурде. Я созерцал эту картину долго, настолько долго, насколько мог терпеть той ночью мороз. Это было самое красивое северное сияние за восемь зим, проведенных здесь. На сей раз это была неописуемая роскошь красок в колыхании и волнении сияющих лент и стрел! Казалось, Пресвятая Дева на молчаливом небесном органе последний раз аккомпанировала строфе, в эти годы добавленной мной к песне отца Паоло Делл’Ольо «Когда я думаю о Тебе, прекрасная Мадонна…»:

В Абези я встретил многих католических священников, среди которых трое были латышами. Познакомился также с православным монахом, уроженцем финской Карелии; с ним я много раз беседовал, и он рассказал мне много интересного о «Церкви» Алексия. Здесь я упомяну только его имя и фамилию — Иоганн Матси, а позднее мы услышим его самого.

Сейчас же я тороплюсь закончить дневник своих последних дней за Полярным кругом, отправляясь в место, своего рода больничный центр, где хранятся бренные останки по крайней мере двух исповедников веры: достойнейшего епископа Григория Лакоты и почтенного священника из Закарпатья, отца Ортутая.

Там я встречу апостольского администратора, монсеньора Кукурузинского[122] — того, кто принес последнее религиозное утешение епископу Григорию: его после десяти лет заключения задержали в лагере еще на полгода, а потом отправили отбывать ссылку в той же Абези[123]. В числе его достижений — обращение русского писателя, философа и поэта Льва Платоновича Карсавина[124]. Советы арестовали Карсавина на территории Литвы, и погиб он в 1952 году в том самом лагере Абези[125], на четвертом лагпункте, где написал еще много сонетов и последнюю работу «О бессмертии души». Надеемся, что эти последние плоды его прекрасного ума, доверенные товарищам по заключению, избегнут вандализма советских тюремщиков.