спустя годы, даже при новых жильцах, а свежий, Лиза не курит, разве что мать, но и на нее не похоже. Э, да какая теперь разница. Через полчаса, отказавшись от поспевшего ужина и наскоро попив чая, он ссылается на неотложные дела, не глядя на потерянную Лизу и оторопевшую Анну Никитичну, натягивает в прихожей куртку и поспешно выскакивает в коридор, попутно, боковым зрением, отметив лежащие у калошницы большие мужские шлепанцы.

…Отвлечься, ни о чем не думать, с глаз долой, из сердца вон. Он не звонит Лизе, Лиза не звонит ему. Все ясно, мы квиты. Опять запирается в Поконо, не пишется, в голове сумбур и каша, полное безмыслие. Дни бегут как оглашенные. И как все последнее время, одно желание – вырваться из своей шкуры, придумать что-нибудь этакое, сумасбродное, невозможное для людей обычных, лямку опостылевшую тянущих, и легче легкого доступное ему. Уехать, уехать подальше, туда, где ты никого и тебя никто, пропасть, раствориться. Куда только? Пролистывает без цели книжки, читать тоже не может, ибо не сосредоточен, размагничен, сам на себя не похож. А подспудно: куда, в какие края, где укрыться, спрятаться, чтоб никто не отыскал… Альбом Гогена на глаза попадается, в Париже купил, в бытность Наташи, это его художник, смотрит на таитянских красавиц, глаз кусок текста вырывает: «Странные огни, пересекаясь, скользили над водой. То были фонари на лодках рыбаков. К темному небу воздымался черный зубчатый конус. Мы обогнули Муреа и увидели лежащий перед нами остров…» Нестойкая мысль оформляется и получает логическое завершение – Костя набирает номер своей трэвел-агентши. Света на месте. Преувеличенно любезна, голос медоточивый: еще бы, она на его путешествиях прилично зарабатывает. Когда слышит Костин срочный заказ, невольно ахает:

– Таити? Ну, вы даете! – с неподдельным восхищением. – Дайте пару дней. Лететь, правда, через Лос-Анджелес придется, прямого рейса из Нью-Йорка нет.

– Какая разница…

– Как всегда, два билета? И гостиницу?

Естественно.

Вовсе не естественно. Спутницы у него нет. Может, удастся найти кого-нибудь, тлеет слабая надежда; знает твердо – одному лететь и отдыхать никак невозможно.

Света пунктуальна, через два дня звонит: готово, заказала, забронировала, как вы, Костя, просили. Повезло страшно: в гостинице оказались свободные места – кто-то отказался в последний момент. Вылет немедленный, через четыре дня. Успеете собраться?

И сразу настроение улучшается. Новая затея, всегдашняя игра в бегство от себя, заведомо проигрышная, но от этого не менее желанная. «Крутил я Нефертити ее тити и съел живьем принцессу из Таити», – напевает дурацкие строчки студенческой песенки. Одному путешествовать никак невозможно. Пригласить пичугу? И это после всего? Означает сие признать свое фиаско, полное и безоговорочное. А с другой стороны, кто ему пичуга? Иллюзий больше нет, привязанности, чуть ли не влюбленности – тем паче, следовательно… Следовательно, вперед и с песнями. Ты покупаешь ее на пару недель, как обыкновенную шлюху. Свыкнись с этим, и все станет на свои места. Только бы избежать ненужных объяснений.

Лиза словно читает его мысли: ни удивления по поводу его звонка («я знала – ты объявишься…»), ни слова о скоропалительном проверочном визите к ней домой, ни упреков, что внезапно бросил, никаких выяснений отношений. Молодец, не ставит его в глупое, несуразное положение. Каждый сверчок знай свой шесток. Вот и она знает. Предложением вместе спешно лететь на Таити поначалу ошарашена, дар речи теряет, приходит в себя и отказывается. Аргумент простой, не связанный с их нынешней ситуацией, – она же учится. Прервись на две недели, big deal (большое дело), нажимает Костя. Это сложно, надо обязательно курсы закончить. Теперь не на кого рассчитывать. Что ж, правда, рассчитывать не на кого, не щадит Костя, однако от таких предложений не отказываются. Таити, ты представляешь! Пичуга не представляет.

Трижды беседуют по телефону, наконец Лиза соглашается. «Наша прощальная гастроль», – подводит черту. Костя мимо ушей пропускает, ему это уже до фени.

Встречаются в аэропорту Кеннеди у стоек регистрации JetBlue — компании, которой в Лос-Анджелес летят. Кивают друг другу как просто знакомые, Костя не целует ее. Лиза усталой выглядит, синие поддужья у глаз, замкнута, неулыбчива, и Костя такой же строго-серьезный, весь в себе. Почти весь полет молчат, обмениваются незначащими фразами, выпивают, едят, дремлют или делают вид. Прилетают вечером, селятся в «Мариотте» близ аэропорта, ужинают и укладываются спать. И опять никаких поцелуев, объятий, два чужих человека спят в разных, хоть и плотно придвинутых кроватях, протяни руку – вот оно, теплое, в дремотной неге тело, такое прежде зовущее, коснись его заветных уголков, погладь, поласкай выпуклости и редкий подлесок у входа в лоно, но не протягивается рука, ступор какой-то.

До середины следующего дня болтаются в городе, в Беверли-Хиллз, все так же полумолча гуляют по Родео-драйв, дуреют от цен в бутиках, где шнурки от ботинок могут стоить дороже приличной рубашки, в Манхэттене купленной, обедают в гостинице, короткий сон перед дорогой и вылет ночным рейсом «Эр Франс». Перелет беспосадочный, восемь часов, пассажиры в основном французы с детьми, летящие в свою колонию отдыхать, из Парижа огромный путь проделали, усталые до чертиков, спят без задних ног. Лиза с закрытыми глазами полулежит в кресле, повернув голову в Костину сторону, смотрит он на нее, разбросавшую лен волос по синей подушке, и не злость и оскорбленное самолюбие жабой душат, а жалость и сожаление к сердцу подкатывают: эх, пичуга милая, чего тебе не хватало, зачем за нос водила, обманывала, какую корысть в этом извлекала… Дурочка ты моя, сломала все, что так завязывалось многообещающе. И словно в унисон размышлениям Костиным Лиза глаза открывает, в которых и намека нет на сон, шепчет странное, вовсе от нее не ожидаемое:

– Ты любил кого-нибудь по-настоящему, самозабвенно, до потери пульса? Безумствовал когда-нибудь?

О чем это она, с какой такой стати интересуется? И почему должен он исповедоваться? Пичуга довольствуется молчанием и снова веки смежает. А в Костю точно штырь вбит: покуда не вытащит из себя, не успокоится. Так бывает, если вдруг слово какое-нибудь забывает или имя известное – и все, покой утерян, зацикливается только на этом, изводит себя, покуда на задворках памяти злосчастное забытое не всплывет. Вот и сейчас. Любил ли самозабвенно, безумствовал ли… Как ответишь и есть ли однозначный ответ? У Дани про любовь написано в последнем его романе. Со многим не соглашался Костя, спорил с Даней по выходе книги, но один довод примерил на себя и поразился – будто обо мне. Это по части затмений героя, обычно длившихся недолго: видно, слишком рационально устроен внутри. В романе