И все же, как трудно любить Бога с той страстью, какую внушает прекрасная женщина. Быть может, такова составная часть замысла Божия? Быть может, сухие женоненавистники, подобные Мак-Лишу, суть единственные достойные священнического облачения мужчины? И где же миссис Фокс? Она сказала, что оставит его лишь на минуту… маячившее перед ним видение ее коричневатого платья растаяло в воздухе, согревавшие душу отзвуки голоса истаяли в тишине.

Генри, сидящий в кресле Берти Фокса, грустно улыбается. Как ему быть? Единственное, что способно наделить его храбростью, необходимой для принятия Священного Сана, это потребность произвести впечатление на миссис Фокс, но если ему суждено завоевать любовь Эммелин, не махнет ли он тогда рукою на все на свете? Все годы, прошедшие до встречи с нею, он был несчастен, как же сможет он сопротивляться сладкому зову животного наслаждения, если она будет принадлежать ему? И сколь постыдно то, что он, всегда с болью душевной печалившийся о скудости даров Провидения, теперь, получив возможность пить чай в гостиной красавицы-вдовы, ощущает такую радость, что с трудом одолевает потребность раскачиваться из стороны в сторону, сидя в кресле! Боже, оборони от счастья человека, способного усовершенствовать мир!

Но что это за звуки? Доходящие сверху, приглушенные дверьми и коридорами маленького домика миссис Фокс… Уж не… не кашель ли? Да — ужасный, судорожный кашель, какой долетал до него из темных подвалов грязных трущоб… Неужели он слышит тот самый голос, который успел так полюбить?

Еще минуту-другую Генри сидит, окоченев от тревоги, ожидая и вслушиваясь. Затем в гостиную входит миссис Фокс — щеки ее разрумянились, но в остальном выглядит она здоровой и спокойной.

— Простите, что заставила вас ждать, Генри, — произносит она голосом ровным и сладким, как микстура от кашля.

Агнес, обиженная и удрученная, опускает на колени последний номер «Иллюстрированных лондонских новостей». Одна из статей только что уведомила ее: срок жизни средней английской женщины составляет 21917 дней. Почему, ну почему газеты всегда печатают неприятное? Лучшего занятия себе не находят? Нет, право, мир того и гляди пойдет прахом.

Она встает, позволяя газете свалиться на пол, подходит к окну. Проверив, не испачкан ли подоконник (первые летающие насекомые уже расплодились, к несчастью, так что никакая предосторожность не повредит), она упирается ладонями в край его и, приникнув горячим, влажным лбом к фригидному стеклу, окидывает взглядом раскинувшийся внизу парк. Старый тополь покрылся прыщами почек, да еще и подхватил какой-то зеленоватый грибок; лужайка чисто выбрита, но кое-где коса и мотыга продрали ее до темной земли. То, что делает с парком Стриг, нагоняет на Агнес меланхолию. Не то, чтобы она не стыдилась поместья Рэкхэма, каким оно было до появленья садовника, — стыдилась и как еще, — однако теперь, когда его подчинили Стригу, Агнес не хватает яркой россыпи маргариток среди деревьев и темно-зеленых ростков травы между камнями мощеных дорожек, благо ничто еще в парке до конца не доведено, и Стриг, по словам его, ждет, когда трава подрастет «как следует».

Агнес чувствует, как на нее снова накатывает потребность поплакать и, чтобы справиться со слезами, покрепче сжимает края подоконника. Но слезы сожаления о маргаритках и дикой траве одна за одной скатываются по ее щекам и, чем чаще Агнес моргает, тем привольней они текут.

21917 дней. А для нее и того меньше, она ведь живет уже так долго. Сколько дней жизни осталось у нее? Всю арифметику, какую Агнес знала, она давно уже позабыла, подсчет оказывается для нее непосильным. Ясно только одно: дни ее жизни сочтены — в самом жестоком и грубом смысле этого слова.

И ведь она же знает: так было далеко не всегда. Во времена Моисея женщины проживали сроки ныне неслыханные — во всяком случае, неслыханные в Англии. Да и сейчас — на Востоке и в дальних пределах Империи отыскиваются премудрые мужчины (и уж наверное женщины тоже?), которые разрешили загадку старения и порчи тела, и переживают, невредимые, одно поколение за другим. Намеки на тайны, коими владеют они, присутствуют в брошюрках спиритов, которые Агнес прячет в корзине с принадлежностями для вышивания; в них есть и зарисовки, сделанные очевидцами различных чудес — святого человека, который бодро улыбаясь, восстал из земли через полгода после его похорон; экзотических черных джентльменов, которые танцуют на пламенеющих углях, и многого иного. Несомненно существуют и книги — древние руководства по запретному знанию, — разъясняющие во всех подробностях каждую методу этих мудрецов. Все, что известно Человеку, где-нибудь да напечатано — другой вопрос, позволит ли «Библиотека Мьюди» заглянуть в эти книги любознательной женщине.

Ах, но что толку думать о них! Она проклята и теперь с этим ничего уже не поделаешь: Бог отвернулся от нее; парк погиб; у нее болит голова; все ее платья не того, какой нужен, цвета; миссис Джеррольд на письмо ее ответить не соизволила; в щетке, которой она причесывается, вечно полно волос; а небеса зловеще темнеют, стоит ей осмелиться хотя бы нос высунуть из дома. Агнес, давясь слезами, открывает окно и подставляет искаженное лицо свежему воздуху.

Внизу, из двери, находящейся прямо под окном Агнес, выходит, чтобы набрать для грибного погреба ведро жирной земли, судомойка Джейни. Глядя на пуговицы ее простого черного платья, на узел белого банта, которым завязаны лямки ее передника, Агнес понимает, какую натугу испытывает спина Джейни, и мгновенно ощущает прилив сострадания к девушке, работающей в ее доме, точно бедная маленькая лошадка. Две больших слезы срываются с ресниц Агнес и летят прямо на девушку, но ветерок относит их в сторону прежде, чем они ударяются в ее уже отступившее к двери тело.

И лишь оттолкнувшись от подоконника и немного раздвинув, чтобы уравновеситься, ноги, миссис Рэкхэм осознает, что у нее началось кровотечение.

О дальнейшем поведении миссис Рэкхэм мужа ее осведомят в самом скором времени; однако те несколько минут, в которые слуги еще сохраняют о таковом неведение, Уильям, не вспоминавший об Агнес уже не один час, просиживает, задумавшись, в своем кабинете.

Размышляет он именно о недуге — но не о недуге своей жены. В сознании его поселилась тревога, растущая с пугающей быстротой, — этакий сорняк озабоченности. Невинная шуточка Конфетки насчет холеры, напомнила Уильяму кой-какую мрачную статистику: болезни, питаемые негигиеничными условиями центрального Лондона, каждый день уносят определенное число жизней, и в особенности жизней проституток. Да, Конфетка выглядит свежей, как роза, однако по собственному ее признанию это дается ей не легко, ибо она окружена грязью, гниением, сыростью. Кто знает, какую мерзость притаскивают в дом те, кто живет под одной с нею крышей? Кто знает, какая зараза витает вокруг заведения миссис Кастауэй, грозя просочиться сквозь стены в спальню Конфетки? Она заслуживает лучшего — да и он, разумеется, тоже. Не обязан же он, в самом деле, топать по колено в дерьме всякий раз, что ему захочется повидаться с любовницей! Как надлежит поступить, Уильяму совершенно ясно — решение просто до невероятия! В конце концов, необходимыми средствами он располагает! Да всего за последние два месяца продажа одной только лавандовой воды принесла, если верить приходным книгам… Дробный стук в дверь прерывает его подсчеты.