Я ходил на спектакль три раза. И всегда театр был полон, всегда зрители выражали такой же бурный восторг, как и в день премьеры. В третий раз, после окончания спектакля, карабкаясь по кривой лесенке к актерским уборным, я увидел Марчеллу в объятиях красавца Виктора Альмеды. Они целовались с неистовой страстью и, услышав мои шаги, быстро отпрянули друг от друга. Вид у них был очень смущенный. Я притворился, будто ничего странного не заметил, и поздравил их с удачным спектаклем, заверив, что сегодня балет понравился мне еще больше, чем раньше.

Позднее, по дороге домой, Марчелла, которая явно чувствовала себя неловко, взяла быка за рога:

— По всей видимости, я должна как-то объяснить тебе то, чему ты стал свидетелем.

— Ты ничего мне не должна, Марчелла. Ты свободный человек, как, впрочем, и я. Мы живем вместе и отлично ладим. Но это ни в малейшей степени не должно ограничивать нашу свободу. Давай не будем больше про это говорить.

— Я только хочу, чтобы ты знал: я очень сожалею о случившемся, — сказала она. — И хотя выглядит все иначе, но я уверяю тебя, что между мной и Виктором не произошло ровным счетом ничего. Сегодня — это просто глупость, ерунда. И больше такого не повторится.

— Я верю, — отозвался я, беря ее за руку, потому что мне было больно видеть, как она терзается. — Забудем. И ради бога, не делай такое лицо. Ты бываешь особенно красивой, когда улыбаешься.

В последующие дни мы и вправду не возвращались к этой теме, и она изо всех сил старалась быть нежной. На самом деле меня не слишком огорчило то, что, возможно, между хореографом и Марчеллой закрутился роман. Я, в общем-то, никогда не строил особых иллюзий относительно продолжительности наших отношений. А теперь еще и на деле убедился, что моя любовь к ней, если это можно назвать любовью, была чувством поверхностным. Я не ощущал себя ни задетым, ни униженным, просто хотелось поточнее узнать, когда мне снова придется переезжать, чтобы опять зажить одному. И с тех пор без конца прокручивал в голове вопрос: остаться мне в Мадриде или податься в Париж? Недели через две-три Марчелла объявила, что Виктор Альмеда получил приглашение показать «Метаморфозы» во Франкфурте, на фестивале современного танца. Ей это давало счастливый шанс продемонстрировать свою работу в Германии. Что я по этому поводу думаю?

— Отлично! — воскликнул я. — Нет никаких сомнений, что там «Метаморфозы» будут иметь такой же успех, как и в Мадриде.

— Ты, разумеется, поедешь со мной, — быстро вставила она. — И там сможешь работать над своими переводами и…

Но я погладил ее по голове и сказал, что не надо быть такой дурочкой и нечего изображать огорчение. Я не поеду в Германию, у нас нет на это денег. Я останусь в Мадриде и буду делать переводы здесь. А ей я полностью доверяю. Пусть готовится к поездке и выкинет из головы все остальное, ведь от результата может зависеть ее будущая карьера. Она всплакнула, обняла меня и прошептала на ухо: «Клянусь, что тогдашняя глупость больше не повторится, caro».

— Конечно, конечно, bambina — Я поцеловал ее.

В тот день, когда Марчелла уезжала во Франкфурт, я провожал ее на вокзал Аточа. Некоторое время спустя в мою дверь постучал Виктор Альмеда, который двумя днями позже должен был лететь туда же со всей труппой. На лице Виктора застыла серьезная мина, словно душу его раздирали глубокие противоречия. Я решил, что он явился, чтобы объясниться со мной по поводу того, что я увидел в «Олимпии», и пригласил его выпить кофе в «Барбиери».

На самом деле он пришел сообщить, что они с Марчеллой любят друг друга и что он счел своим нравственным долгом поставить меня об этом в известность. Марчелла не хотела причинять мне боль и поэтому решила пожертвовать собой и остаться жить со мной, хотя любит его. Такая жертва не только сделает ее несчастной, но и сломает ей карьеру.

Я поблагодарил его за откровенность и спросил, чего он ждет от меня. Я что, должен сам как-то разрешить эту проблему?

— Ну, в некотором смысле да. — Он секунду поколебался. — Если Вы не проявите инициативы, Марчелла ничего менять не станет.

— А почему, интересно знать, я должен по собственному почину идти на разрыв с девушкой, которую очень люблю?

— Из великодушия, альтруизма, — тотчас ответил он с таким театральным пафосом, что я чуть не расхохотался. — Потому что Вы джентльмен. И потому что теперь Вы знаете: она любит меня.

Тут я заметил, что хореограф вдруг перешел в разговоре со мной на «Вы», хотя в прошлые наши встречи мы обращались друг к другу на «ты». Неужели он таким манером решил напомнить, что я на двадцать лет старше Марчеллы?

— Ты не совсем откровенен со мной, Виктор, — сказал я. — Давай уж, признавайся до конца. Вы с Марчеллой вместе задумали этот твой визит ко мне? Она попросила тебя пойти поговорить со мной, потому что у самой не хватает духу?

Я увидел, как он заерзал на стуле и отрицательно помотал головой. Но, едва открыв рот, выпалил:

— Мы так вместе решили. Она боится, что ты будешь страдать. Ее мучают угрызения совести. Но мне удалось ее убедить: верным надо быть в первую очередь своим чувствам, а все остальное должно отступить на второй план. Мало ли кто и что скажет…

Я едва не похвалил его за то, что он выдал типичную глупую красивость, но удержался, потому что он меня уже утомил и мне хотелось, чтобы он немедленно ушел. Я попросил его оставить меня одного — надо обмозговать полученную от него информацию. Решение я постараюсь принять как можно скорее. Потом пожелал ему большого успеха во Франкфурте, и мы пожали друг другу руки. На самом деле я уже решил оставить Марчеллу с ее танцовщиком и вернуться в Париж. Но тут случилось то, что и должно было случиться.

Два дня спустя, когда в послеобеденное время я работал за своим любимым столиком в глубине зала, напротив неожиданно села очень элегантная дама.

— Я не стану спрашивать, любишь ли ты меня по-прежнему, потому что и сама знаю, что не любишь, — произнесла скверная девчонка. — Ты просто детоубийца.

Изумление мое было так велико, что я умудрился опрокинуть полупустую бутылку минеральной воды, и она разбилась вдребезги, забрызгав паренька с ирокезом и татуировками, который сидел по соседству. Пока официантка-андалузка старательно собирала осколки, я разглядывал женщину, которая столь неожиданным образом, по прошествии трех лет, воскресла в самое неподходящее время и в самом неподходящем для нее уголке земного шара — в кафе «Барбиери» в Лавапиесе.

За окном был конец мая, и стояла жара, но на скверной девчонке было светло-синее демисезонное пальто, под ним — белая блузка с открытым воротом, шею украшала золотая цепочка. Даже умелый макияж не мог скрыть худобы лица, выступающих скул и маленьких мешков под глазами. Мы не виделись только три года, а постарела она лет на десять. Передо мной сидела старуха. Пока андалузка продолжала вытирать пол, она барабанила по столу рукой с хорошо ухоженными и покрытыми лаком ногтями, словно только что покинула маникюрный кабинет. Пальцы ее стали тоньше и поэтому казались длиннее, чем прежде. Она смотрела на меня не мигая, без намека на улыбку и — дальше ехать просто некуда! — отчитывала за плохое поведение.