Старик говорил, будто о бесплодии — это еще надвое гадано (даже Мечник понял: врет Белоконь ради успокоения Векши, а уж сама Векша и подавно должна была распознать вранье); будто бы превращением в жабу он грозил лишь затем, чтоб дурочка-ильменка, вбившая себе в голову нелепицу о собственной совершенной никчемности, не изувечила бы единым махом свою и Кудеславову долю…

Лучше бы, наверное, было волхву повременить с увещеваниями — больно уж неубедительными да жалкими получались они. Видать, и самого Белоконя крепко надрубило внезапное Векшино появление и все, что вокруг этого появления налепилось.

Тем не менее, оглянувшись, Мечник не без удивления заметил, что ильменка вроде бы успокоилась, даже подобие улыбки слабо шевельнулось на ее до голубизны бледном лице.

А хранильник, продолжая говорить нечто малоразбочивое, деловито возился с ее пораненной рукой.

Ну и слава богам.

Ни о каком «поспать», конечно, и речи быть не могло.

Кудеслав ушел на выгиб когтеподобного мыса, туда, куда в свое время не дотянулся учиненный Кудлаем пал. Под корнями первого же попавшегося на пути вербового куста оказалась довольно удобная впадина, и Мечник решил, что дальше идти ни к чему.

Стряхнул с головы шлем; потом довольно долго провозился с завязками да застежками панциря. А когда боевая одежда наконец с лязгом обвалилась в траву, показалось Мечнику, что вместе с нею он и последние силы уронил. Так и рухнул наземь вслед за панцирем, даже разуться не смог, хоть натруженные ноги немым криком кричали.

Он расслабленно лежал на спине, прикрыв ладонью глаза от сияния Хорсовых лучей, которые пробивали листву чахлого куста насквозь — как урманские стрелы пробивают биарминский кожаный щит.

Сон не шел — его гнали прочь воспоминания. В багровой тьме, хлынувшей под смеженные веки, мелькали виденья былого, мучительные образы того, чему никогда не суждено более повториться.

Морозное небо Эглефиорда — пронзительная недобрая зелень, какая бывает лишь ясным ветреным днем над скованным льдами морем; серый неистовый сполох над головой; высверк рванувшегося из ножен собственного меча; вскрик погибающего железа…

И неправдоподобно медленно кувыркается, взмывая туда, в яростную бездонную прозрачность небес, тусклый обрубок вражеского клинка… А потом — короткий жалобный вой рассекаемого воздуха, тупой хряск, отдавшийся толчком в ладонь, запястье и локоть… И кровавый оскал лезвия, испившего алый горячий хмель во хозяйское долголетье и здравие.

Да разве ж только тогда и там?!

Можно ли счесть, сколько раз повторялось такое с того давнего-давнего вечера, когда под оглушительный рев обступивших поединочное место урманов обух Кудеславова топора разможжил грязные волосатые пальцы Холгера Хундэрштикера — краснобо-родого Холгера, который за остроязыкость носил еще и прозванье Строгатель Дубов?

В тот вечер невоздержанный Холгеров язык выстрогал своему хозяину большую неприятность. Вздумал он пробовать остроту на диком вятском медведе, неспособном еще понимать значение каждого слова, но прекрасно понявшем, что над ним насмехаются. Кругом не повезло краснобородому. На его издевательства Кудеслав ответил глумливым жестом, всю меру оскорбительности которого сам Мечник понял лишь год спустя, а об той поре как-то случайно приметил, запомнил да и повторил бездумно при случае. Неистовое бешенство, в которое урман впал при виде пустякового шевеления пальцев, повергло вятича в совершеннейшее остолбенение. И все бывшие при этом в один голос свидетельствовали потом, что Холгер Хундэрштикер схватился за оружие первым и успел нанести два смертоубойных полновесных удара, от которых вятич увернулся лишь немыслимым чудом, — только после этого он (вятич то есть) выдернул из-за опояски топор.

Может, и не были бы свидетельства столь одноголосными, не успей Строгатель Дубов за время плавания добиться к себе горячей нелюбви всей дружины. И наверное, из-за этой вот нелюбви Холгеров меч волею ярла остался у Кудеслава. Холгер-де, по неумению биться левой рукой, все равно покуда владеть мечом не способен, а ежели доброе оружье тем временем перебудет у ловкого да отважного воина — то дружине на пользу. Но, конечно же, меч перебудет у вятича лишь до той поры, когда Холгер ощутит в себе силы потребовать свое достоянье обратно.

Хундэрштикер так и не ощутил в себе достаточной силы. А может, и чего-то иного: ведь одно дело душить собак, и вовсе другое — связываться с медведем.

Это было.

Это было давно, очень давно, и с тех пор они стали почти неразлучны — Мечник и его меч.

Оружие не умеет быть просто куском железа. В каждом клинке поселяются кусочки человеческих душ. Какую-то частицу себя оставляет в нем душа создателя-мастера; чем-то делится душа хозяина; что-то достается клинку и от тех душ, которые при его помощи расстаются с мешаниной мяса, жил и костей, именуемой человеческим телом.

В это верят урманы. В это не может не поверить человек, несколько лет почти непрерывно тершийся бедром о ножны своего друга — друга, ставшего продолжением руки и мысли; помогавшего отнимать и спасать жизни.

Друга, которого, оказалось, так легко потерять.

Которого не вернуть.

Горестные мысли не помешали Кудеславу расслышать легкий шорох травы под осторожными босыми ступнями, почувствовать скользнувшую по лицу мимолетную тень. Он не пошевелился, не отнял ладонь от глаз. Лишь услыхав, что сдерживаемое дыхание того, кто подкрался (верней, не «того, кто», а «той, которая»); изменилось, сделавшись прерывистым, напряженным, Кудеслав буркнул:

— Думать забудь, слышишь?

Чуть раздвинув лежащие на веках пальцы, он успел заметить, как испуганная ильменка торопливо отдернула руку от рукояти заткнутого за его правое голенище ножа.

Все так же глядя на Белоконеву купленницу не впрямую, а сквозь щелку меж пальцами, Кудеслав проговорил спокойно и ровно:

— Тебе от меня даже в Навьи сбежать не удастся. Думаешь, я, столь ловкий в убийстве других, не сумею убить себя самого? Все равно долей назначено быть нам вместе — хоть в обычной избе, хоть в смертной. Так что подумай, прежде чем новую глупость над собой вытворить.

С острого конца мыса тянуло дымком, долетал оттуда негромкий многоголосый говор, какой-то перестук, всплески — обычные шумы прибрежного мужского становища. Потом вдруг послышался голос волхва, испуганно зовущего Векшу.

Кудеслав ухмыльнулся. Эх ты, хранильник! Небось, лишь на единый миг отвлекся от своей подопечной — вот и ищи теперь. Уж тебе ли не знать, с кем дело имеешь?! Хорошо, что ближе нигде оружия не присмотрела, а то имели бы уже упокойницу…

Он наконец открыл глаза, спросил:

— Как рука-то?

— Мозжит, проклятая… — дернула плечом ильменка. — Рука-то пустое, вытерпеть можно. Ты другое скажи… Скажи… — Голос ее прервался. — Зачем я тебе? Неужто же лучших нет?