Все петровское правление Поджио рассматривает как проявление своеволия, а не установление принципов государственной власти. Петр проявлял себя как вотчинник, а не мудрый правитель. Он не только не стремился к тому, чтобы реформы как-то соотносились с духом народных традиций, а наоборот, реформы проводились им ради искоренения национальных черт русской культуры: «Он, как вотчину, точно любил Россию, но не терпел, не выносил и, что еще более, не уважал собственно русских – достаточно было вида одних бород, зипуна, а не немецкого кафтана, чтобы приводить его в ярость преобразовательную!..»[830].

Поэтому реформы «ломовика-преобразователя» были «и насильственны, и не современны! и не народны!»[831]. Отсюда целая серия дворцовых переворотов, составивших основное содержание XVIII в., и отсюда же политическая неустроенность России. Таким образом, петровская европеизация не только не сблизила, но и отдалила Россию от Европы. Поджио понимал, что причины этого гораздо шире и не могут быть сведены только к характеру Петра и его деятельности. Это наводило декабриста на грустные размышления о специфике русского национального характера: «Господи, прости нам более чем согрешение, прости нам нашу глупость! Да, знать не знаем и ведать не ведаем, что бо сотворили, и это в течение 1000 лет! Обок нас соседи, современники этого времени, двигались, шли и опережали нас, а мы только и славы, что отделались от татар, чтобы ими же и остаться»[832]. Трудно согласиться с И. В. Порохом, утверждавшим, что «у Поджио не было целостной, законченной политической концепции. В его суждениях о Петре I, о русском народе, у которого якобы отсутствуют революционные задатки, звучат славянофильские интонации, а в критическом отношении к Западу проскальзывает влияние Герцена»[833].

Политическая концепция у Поджио была и имела довольно целостный и законченный характер. Его программа полностью совпадала с буржаузно-демократическими представлениями о государственно-правовых отношениях, которые сам Поджио предельно четко сформулировал в своих «Записках»: «…Ограничение всякой власти; искоренение произвола, в каком бы он виде и в каком бы лице они не проявлялись; единую избирательную законодательную палату и введение выборного начала по всем отраслям правления при всеобщем голосовании. Подразумевая, конечно, суд присяжных, свободу слова, печати и сходок – вот и все»[834].

Вызывает сомнение и утверждение о перекличке идей Поджио со славянофилами. Нельзя утверждать, что негативная оценка петровских преобразований Поджио как-то связана с отношением славянофилов к Петру I. Вообще, говорить, что славянофилы отрицательно оценивали Петра, можно лишь с большими ограничениями. Для них характерен довольно широкий разброс мнений, вплоть до прямо противоположных суждений о роли царя-преобразователя в русской истории. Так, например, И. С. Аксаков в «Речи о Пушкине» утверждал: «Рукой палача совлекался с русского человека образ русский и напяливалось подобие общеевропейца. Кровью поливались, спешно, без критики, на веру, выписанные из-за границы семена цивилизации; все, что только носило на себе печать народности, было предано осмеянию, поруганию, гонению; одежда, обычай, нравы, самый язык – все было искажено, изуродовано, изувечено»[835]. Совершенно иначе оценивал Петра А. С. Хомяков: «Явился Петр, и по какому-то странному инстинкту души высокой, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув все прекрасное и святое значение слова государство, он ударил по России, как страшная, но благодетельная гроза»[836].

В своем отношении к Петру Поджио, пожалуй, ближе всего к Герцену, осуждавшему Петра за то, что «он презирал русский народ, в котором любил только численность и силу», но при этом сразу же оговаривавшему: «Не думайте, что, подобно московским славянофилам, мы сожалеем о нравах и обычаях, господствовавших в России до Петра I и вызвавших необходимость насильственных революций»[837]. Некоторые образы, используемые Поджио в характеристике Петра, например топор и немцы как орудия петровского просвещения, имеют в подтексте герценовское суждение: «Кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали, и в обоих случаях рвали нам ноздри и клеймили железом»[838]. Как и Герцен, Поджио далек от идеализации допетровской Руси, и это главное, что отделяет его от славянофилов. Противопоставление двух Россий для него вообще не актуально. Его больше интересуют константные черты, составляющие национальное своеобразие.

Вместе с разоблачением западнического мифа о благотворности петровских преобразований, сблизивших Россию с Европой, Поджио разоблачает и славянофильский миф, идеализирующий допетровскую Русь: «К чему эти исследования дикой баснословной старины! Я вообще не поклонник старины, а если смотрю на эту старую поморщенную бабу, то только для того, чтобы гнушаться отвратительным ее безобразием». Еще в большей степени претит Поджио славянофильское неприятие европейской цивилизации. Иронизируя над антизападными выпадами славянофилов, он пишет: «Пусть гнилушка Запад волнуется, отыскивает какие-то себе права – мы люди восточные, чуть-чуть не азиятцы, мы станем развиваться своим путем, и русский в виде просителя будет выжидать своей судьбы не от самого себя, но от кого, разумеется, следует!»[839]. Славянофилы, как известно, отрицая революционность русского народа и всячески подчеркивая его консерватизм, явились создателями патриархальной утопии. Формально соглашаясь и с такими представлениями («Я не знаю лучшего, добросовестнейшего, конечно, и крайне ограниченного консерватора, как русского мужика!!»), Поджио меняет знаки с плюса на минус и полностью разрушает славянофильскую идиллию. Русский народный, и даже шире национальный, консерватизм[840]для него ассоциируется не с патриархальностью, а с неестественностью, упрямством, эгоизмом, невежеством и т. д.[841]Консерватизму русского мужика Поджио противопоставляет космополитизм европейцев, их открытость прогрессу и новизне.