Конечно, по мере сил домочадцы старались создать главе семейства условия для творчества и на Зверинской, а сиамского кота Фомку и кошку Дуньку ради всеобщего спокойствия даже кастрировали, но в большой семье одна за другой появлялись непредусмотренные проблемы, и домашний покой композитора Р. был чрезвычайно зыбок.

Особенно тревожила его судьба сына, мальчика живого и подвижного, занимавшегося ремонтом телевизоров, но мечтавшего о театральной режиссуре. За сыном нужен был глаз да глаз. Еще в то мирное время, когда семья составляла монолит и путешествовала на горбатом «запорожце» по Украине и Прибалтике, Сеня назначал Ефима штурманом и велел ему пристально следить за картой, отвлекая таким образом от опасных инициатив.

Когда мальчика призвали, бывший военный капельмейстер рванулся в часть, чтобы дать ему дельные советы и смягчить суровость первых испытаний. И это ему отчасти удалось. Как только Сеня появился в учебке, сержант Токказов Батраз Таймуразович достал из кармана гимнастерки избранные стихи, вырезанные из армейской газеты, и потребовал от рядового и необученного Ефима Розенцвейга обратиться к отцу с просьбой. Во-первых, композитор Р. должен был написать на эти стихи строевую песню, а во-вторых, посвятить это произведение самому Батразу Токказову, что отец немедленно сделал, несмотря на полевые условия и отсутствие нотной бумаги. С тех пор сержант не забывал Сениной заслуги и учил рядового шагать в ногу со взводом под эту, самую родную для него песню: «Солдатская простая дружба, как сигаре-, как сигаре-та на двоих!..»

Драматизм в атмосфере начал повышаться, когда, поступая на режиссерский курс Товстоногова, Ефим не прошел по конкурсу. Молодая жена прошла, а он — нет. На следующий год — опять осечка, и отец ничем помочь не мог: тесное сотрудничество с Мастером в таких случаях в расчет не принималось. И тогда молодая жена Лариса, о которой Семен выразительно сказал сыну: «Ты ее выиграл в миллион!», убедила его подать документы в Институт культуры. Туда Ефим поступил, но чувства глубокого удовлетворения у него не возникло, и помимо режиссуры его стала привлекать борьба за права человека…

В подробности политической деятельности младшего Розенцвейга автор не посвящен, но факт известен: к шестидесятилетнему юбилею советской власти у него обнаружили какие-то листовки, и в ноябре 1977 года он был арестован по 70-й статье Уголовного кодекса ЛО УКГБ при СМ СССР, то есть Ленинградским областным управлением Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР. Забрали его прямо из семейного гнезда на Зверинской и отвезли в «Большой дом» на Литейном проспекте.

Семен Ефимович держался мужественно, но страдал глубоко.

Господь не приведи не ведать, что происходит с мальчиком, и носить ему скудные передачи! Боже упаси помнить наизусть регламент приема и списочный состав дозволенных вложений! Невольно вспомнишь тридцатые годы. И сороковые. И начало пятидесятых, с делом врачей и готовыми бараками на Дальнем Востоке. «Что я могу для него сделать?» — маялся он, а в театре изо всех сил старался не подавать виду…

За Фиму хлопотали друзья и знакомые, вступался Товстоногов, трудился адвокат Хейфец и дальний родственник, имеющий чин генерала. Наконец что-то повернулось, дело объявили «мальчишеской выходкой», и через несколько месяцев Фима вышел на свободу «ввиду изменения обстановки».

В одной из бесед на Литейном, куда его продолжали ежемесячно выдергивать, отпущенник упомянул, что отцу не дают почетного звания. И получил искренние заверения беседчиков, что, как только сын даст согласие им помогать, отец свое звание получит «тут же». Разумеется, имелся в виду не адрес, а скорость получения, то есть «литейщики» не скрывали, что у них была надежная связь с ребятами из наградных учреждений…

Постепенно жизнь стала как-то налаживаться, и по утрам Семен Ефимович, как обычно, ходил в театр, а вечером возился с железной дорогой.

Забыл сказать, у него было хобби, если даже не страсть. Как-то он купил забавную игрушку детям, Фиме и Рите, но они отнеслись к подарку халатно. А паровозик так весело шустрил и тарахтел по замкнутому кругу, что композитору захотелось умножить его музыкальные маршруты.

— Чуки-чуки-чуки-чук, чуки-чук, чуки-чук… Ту-гу-у!!!

Год за годом росла изящная система: докупались реле, стрелки, семафоры, вагончики, пассажирские и грузовые, цистерны, рефрижераторы, полустанки, вокзальчики и, конечно, новые отрезки путей. А если в ДЛТ вдруг «выбрасывали» новые узлы, композитор Р. просил всех знакомых по возможности занимать очередь и сообщать об этом ему. И сын Фима, бывало, стоял в очередях, потому что, как вы понимаете, найти режиссерскую работу после случившегося было непросто. Потом в доме появились журналы из ГДР со всякими схемами и советами, а кое-кто из коллег, например Юра Изотов, втянулся в игру и стал помогать Семену Ефимовичу в составлении нестандартных и индивидуальных схем. И за границей часть валюты композитор нерационально тратил на свое вечное детство…

О жене Розенцвейга Майе Ефимовне артист Р. ничего вразумительного сказать не может, так как с нею практически не был знаком. Да, на общих премьерах здоровались, но написать ее портрет автор затруднился бы. Говорят, Майя Ефимовна окончила юридический и преподавала в ПТУ. А ученицы любили ее и часто донимали дома, требуя срочных советов: делать ли аборт от женатого друга и продавать ли товарке почти новые сапоги. Советы ее были в цене, и дружбы продолжались долгие годы…

Семья — это государство со своей экономикой, географией, историей, климатом, конституцией и общественным устройством. И тот, кто этого не понял, ни за что не постигнет законов жизни. Семья — кровные радости, тесные узы и страшные тайны. Конечно, в ней случаются войны и революции, появляются свои отщепенцы, но любые вспышки и бунты ничего не значат, потому что и на дальнем краю побега эмигрант продолжает чувствовать принадлежность семье и, в случае чего, готов встать на ее защиту.

Что касается глав семейного государства, то конец прошлого века стал постепенно размывать властные полномочия мужчин, и дымные изверженья вулканирующего матриархата вздыбили почву не одной гостиной. Кухонь мы не берем, это не наша область. Но горе подданным, которые оказались меж двух огней, не успев присягнуть ни королю, ни королеве…

Семья есть семья, скажем мы, подражая Чехову, и вслед за ним вычеркнем все предыдущие рассуждения… Впрочем, нет. Это ведь он в пьесе вычеркивал, а у нас — не пьеса, а может быть, даже роман…

Не станем ничего вычеркивать, оставим как есть, тем более что в письме к другу-литератору Александру Бестужеву сам Пушкин настаивал: «Роман требует болтовни ; высказывай всё начисто»… И «болтовню» не доморощенный автор, а Пушкин подчеркнул…

Расстреляв почти все патроны, то есть потратив гастрольный боекомплект, Стриж заскучал: «Мещане» отыграны, иены расфуканы, что делать?.. Особенно его раздражали «гонорарные» выдвиженцы, обсуждавшие покупку столовых сервизов и других красивых штучек.

— Никаких Акихабар! — объявил он. — Магазины — это хулиганство!..

Собравшись погулять, мы с Ириком позвали Стрижа с собой, но Владик сделал паузу и отказался, потом перезвонил и согласился, а когда мы наконец вышли из «Садов принцессы» на нашу злачную улицу, стал рассказывать увлекательные истории. Он водрузил на нос темные очки и не взял с собой ничего, кроме фотоаппарата, подаренного ему на ЛОМО, крупнейшем оптическом предприятии Питера, после трехчасового и, конечно же, триумфального выступления. Правда, «каше» обнаружило перекос, но Стриж принялся наобум щелкать нас с Ириком, Ирик — Р. с Владиком, а Р. — их вдвоем. Хорошо, что у Рашидова был свой аппарат, а то бы я не заимел прекрасной фотки: плакат с четырьмя голыми красотками, на одну из них рекомендательно уставлен палец Владислава Игнатьевича, а на другую в глубоком раздумье засмотрелся Р.