К тому времени дедушка с бабушкой прожили в Бессастадире года три. Ему было 63 года, он был мешкоглазым чиновником, который в юности носил в сердце огонь, но за двадцать лет с датчанами дал ему остыть, а теперь был последним человеком, отмечающим независимость Исландии. Наверняка это казалось ему чистой воды опрометчивостью и незрелой поспешностью, плохим поступком по отношению к хорошему человеку – датскому королю. Об этом мне позже рассказала бабушка.

Его приятель из посольства, вежливый Йоун Краббе, на прошлой неделе поведал ему в письме о своей встрече с Кристианом Десятым во дворце, который находился на окраине Копенгагена и носил вышибающее слезу имя Sorgenfri[187]. «Было душераздирающе – пройти мимо немецких часовых возле замка и встретить короля, жестоко страдающего от неизлечимого перелома ноги, который он получил, упав с лошади, грустного и разочарованного из-за того вопроса, который мы собирались обсудить».

Да… В этом было что-то forkert[188], если вовсе не хамское. Особенно огорчило дедушку состояние короля: здесь ударили лежачего. Он не завидовал своему другу Краббе, которому пришлось принести королю такую новость: лишь полпроцента исландцев проголосовал за его корону на недавнем референдуме, а 99,5 % выбрали для себя свободу от короля.

Бабушке эта встреча Краббе с королем всегда казалась самым важным событием в истории Исландии, хотя в учебниках по истории про него не пишут. Целых 500 лет исландские чиновники ходили на такие встречи с королями, а эта была последней.

Десятый Христиан после Христа молча смотрел на последнего Йоуна исландской борьбы за независимость, стоявшего перед ним навытяжку на блестящем паркете.

Само событие, точнее, отделение, совершилось в холодноватом углу у камина в приемной на втором этаже. Король сидел у высокого окна на своем низеньком троне, французском шезстуле[189], положив сломанную ногу на скамеечку. Они были почти ровесниками: Кристиану Десятому было семьдесят четыре года, Йоун Краббе разменял седьмой десяток. Судьба Исландии поступила очень деликатно, послав на высочайшую встречу именно того Йоуна, которого держал над крестильной купелью никто иной, как его тезка, по отчеству Сигурдссон. (Круг замкнулся; конец и начало рыдают от радости друг у друга в объятьях.) Вышло хорошо, что именно этот безупречный чиновник очутился там в этот решающий миг, потому что по одной линии он был датчанином, а по другой исландцем.

«Значит, вы говорите, свободу?» – наконец произнес король.

Результаты референдума стали для него настоящим ударом. В своей последней поездке в Исландию в 1936 году он смотрел, как этот диковинный народ толпами чествует его, и полагал, что у него есть повсеместная поддержка в долинах и фьордах этой невыносимой страны. Но это был обман.

«Да, Ваше Величество, на всенародном референдуме большинство исландцев, как уже говорилось, выбрало… одним словом, вот этот вариант».

Йоун Краббе все еще стоял, с белоснежными волосами на черном костюме. Воротник его рубашки был туго накрахмаленным отложным воротничком, да и бант принадлежал другой эпохе. Король не догадался предложить ему сесть на сидение, которое принес дворецкий. Это был незамысловатый стул без подлокотников, видимо, специально выбранный, чтобы символизировать место Исландии в мире: без пары, без украшений, и отставлен так далеко от собеседника, что когда Краббе наконец сел, ему пришлось напрягать голос.

«Мы… нам известно, что это отнюдь не радостная весть для вас… Ваше Величество».

Йоун был обращен спиной в зал с изукрашенными стенами, и ему было неудобно; за его спиной было целое море паркета. За окном бушевало радостное лето, по небу бродили белые как пух облака, а в помещении царили старость, глухота и дворцовая зябкость. Король задумался о чем-то своем, он не слышал слов пришельца и с угрюмым лицом и приводил в порядок больную ногу. Он был долговязый, худощавый, но в остальном добровзорый человек с усами, которые когда-то излучали мощь, а теперь превратились в мощи.

Кристиан никогда не был в восторге от Исландии, которая при всем том, согласно титулатуре, считалась половиной его владений. Он ездил туда с неохотой, а обратно с радостью. Это же была сущая морока – быть королем такого большого королевства и таскаться по морю и по суше, чтобы поприветствовать своих подданных, которые при ближайшем рассмотрении едва стоили того, чтоб подать им руку. Народ, живущий под дерном и грызущий землю, (или это был кофе, а может, табак?). En sælsom djævel[190]. А холод-то, а ветер, herregud[191]!

Сам же король был для исландцев неизвестной величиной и, несмотря на все расточаемые ему хвалы, не занимал в их сердце никакого места. Намного позже мой сын Халли спросил меня, что за человек был последний король Исландии, а я не смогла ему ответить – в истории они все были одинаковые: пожилой, высокий, худощавый, с усами и со свитком в руке – а может, это был кнут?

«Свобода, значит?» – переспросил Кристиан Х из глубины своих мыслей и издал стон, все еще пытаясь получше пристроить больную ногу на скамеечке, которая, как и ее отец стул, была обита толстой светло-зеленой материей в цветочек; разумеется, эта материя обтягивала эту табуретку со времен Наполеоновских войн и сильно отсырела из-за того, что к ней не прикасались. Король был одет по-граждански, в синий костюм и блестящие черные ботинки, черные гольфы. И все же было трудно связать вместе эту ногу и эту скамейку – и этот век, который еще немного и перевалит за половину.

«Для чего вам свобода? Разве вы, исландцы, не всегда были свободными? Разве вы не живете в своей стране, не говорите на своем родном языке? Разве вас кто-нибудь беспокоил? И разве мы не заботились о том, чтоб к вам никто не лез? Разве кто-нибудь пытался выгнать вас из вашей далекой… диковинной страны? Разве вы не… Да, разве вы не были всегда свободны?»

Один-единственный сотрудник исландской службы иностранных дел молчал в ответ на семь вопросов. Сам он никогда не жил в Исландии. Но король и не ждал ответа.

«И что вам еще угодно? Собственный флаг? Нет, он у вас уже есть. Уфф! Собственного короля? Да у вас и обычая такого нет. Чтобы воспитать короля, требуется тысяча лет! Ах, что за…»

Король увяз в собственной злости, как лошадь в снегу. Дальше он не продвинулся, сделал паузу, чтобы перевести дух, но затем вновь принялся бушевать:

«А где вы возьмете короля? Может быть, это мы должны дать вам короля? Точно так же, как мы дали вам и конституцию, и парламент, и собор…»