«Пришли красные в Омск, с оружием в руках преследовал отступающих белогвардейцев и в декабре 1919 при ячейке РКП(б) Омского военного госпиталя вступил кандидатом РКП(б)».

Лишь под конец Шангин-Березовский бегло рассказывал об обстоятельствах, изгнавших его из братства избранных. Слог здесь отрывистый, почти небрежный: «По состоянию здоровья уехал в село и после атаки анархистской банды бежал и потерял документы». Рассказчик понимал, что его не осудят за ошибки молодости, клерикальное обучение, недопонимание классовой сущности 1917 года. Путь к свету мог содержать в себе моменты помрачения, а это партия уже простила ему; расстояние, пройденное сознанием, лишь добавляло патетики обращения. Но вот дезертирство – а Шангин-Березовский опасался, что его бегство в деревню и таинственная потеря партбилета будут истолкованы именно так, – не могло быть оправдано недостаточной политической сознательностью. Его обращение уже состоялось, поэтому он был вынужден настаивать, что никогда не изменял большевизму. Автобиограф оставил авангард пролетариата только временно и только под давлением обстоятельств.

Раскаивающийся отступник имел в своем поэтическом арсенале одну-единственную стратегию защиты, основанную на аргументе о временном затмении. Слово «затмение» включает в себя набор риторических приемов, которыми пользовались заблудшие коммунисты: в конце концов, даже идеальный дух может быть побежден физическим недугом. Такой дух в точности был похож на солнце – классический символ сознания-совести в большевистской поэтике и иконографии, – которое временно заслонила луна.

Линия защиты, основанная на затмении, обладала двойным достоинством. Она позволяла кающимся коммунистам внушить мысль, что их отступничество было эфемерным, – солнце вновь появляется после затмения подобно тому, как сознание оступившихся коммунистов возрождается, как только они исцеляются. К тому же описывалось физическое затруднение, а не духовное – луна как символ тела, мешающего духу. Именно в силу того, что тело являлось локусом инстинктов, соматических процессов и иррациональности, оно и мыслилось как подлежащее перестройке.

Единственный шанс на искупление для Шангина-Березовского заключался в том, чтобы сделать основой своей защиты помутнение рассудка, – нечто, что следует понимать на грани буквального и метафорического. На короткий промежуток времени, гласил этот довод защиты, физическая болезнь победила сознание и заставила преданного товарища, чей разум (духовное) помрачен его телом (физическое), действовать как изменник. В дергающейся марионетке, покинувшей ряды партии, читателя просили узнать тело Шангина-Березовского. За нитки дергала мания. Он был одержимым. На какой-то момент член партии стал попросту местом, где угнездилось что-то вроде душевного расстройства с его собственной логикой и обрело верховную власть. Во время помутнения Шангин-Березовский превратился в слепое орудие контрреволюционного поведения. Чтобы вернуть разум, ему нужно быстродействующее лекарство.

Вводя в коммунистическую идею вины что-то похожее на понятие невменяемости, известное коммунистам из «буржуазного права», линия защиты предусматривала концепцию ограниченной ответственности. Словосочетание «временное затмение» использовалось большевиками при попытке объяснить уход Романа Малиновского (разоблаченного позднее как провокатора царской охранки) из Думы и его внезапное появление за границей. Самовольный поступок Малиновского осуждался, но при этом были и те, кто утверждал, что, возможно, причиной тому были не политические мотивы, а «обостренная нервозность» и «душевная усталость»[556].

Тот, кто хотел выгородить сознание и волю, должен был возложить вину на свое подверженное порче тело. Партиец с 1917 года, сын рабочего и телеграфист по специальности, Зайцев выбыл из партии «по неплатежу членских взносов». Вот как он объяснял свой проступок два года спустя, находясь в стенах Ленинградского государственного университета:

«Как следствие физически ненормального состояния создается больная психология, а последнее обстоятельство является причиной нерадивого отношения к партобязанностям – отсюда несвоевременная явка на перепись в у<ездный> ком<итет>. „В здоровом теле здоровый дух“ – это не пустая фраза; меня вновь потянуло к общественной работе и работе в партии. Я спешу восстановить старый партийный стаж». Зайцева вернули в партию[557].

Уже известный нам Носуленко попытал свое счастье также через риторику «солнечного затмения». За этим преподавателем языкознания в Ленинградском государственном университете числились тяжкие прегрешения: он «венчался в церкви в Ораниенбауме 5 июня 1922 г.» и, что еще хуже, подал по собственному желанию просьбу освободить его от обязанностей коммуниста. К концу 1922 года Носуленко пришел в себя. Он объяснял: «Действительно, у меня было много ошибок, и они известны ЦК и Губкому. Я происхожу из бедной, невежественной, некультурной среды, первый из семьи грамотный. Очень трудное многое поборото. <…> Быть может верно, я плохой партиец, но я не контрреволюционер. Я был под винтовкой по собственному желанию и защищал республику». Жена, дочь крестьянина-бедняка, окончила начальную школу и служила у нотариуса. «Была арестована за революционную работу и [другим почерком – приговорена] к высылке в Вологду. <…> Венчались в церкви с целью получения удостоверения». Нет спору, соглашался Носуленко, отступничество – это тяжкая провинность. «Это произошло в момент наиболее резкого нервного расстройства». «Хочу быть более культурным, но не могу, все это коренится в моей физиологии». Телесная слабость вызвала душевный упадок[558].

В этом случае защита не удалась. «Безусловно, интеллигентский поступок – выход из партии», – гласило заключение по делу.

Иногда, когда ответчик не вызывал доверия, поручители прибегали к аргументу «затмения» от его имени. Борделов, студент Смоленского политехнического института, оказался на грани исключения из партии в 1921 году, когда выяснилось, что во время решающих этапов Гражданской войны он «уехал в отпуск, где ничего не делал и считался исключенным из партии». «Борделов был непонятен. Не ходил на лекции, не работал в ячейке». За ответчика вступился уполномоченный по чистке, заметив, что «период подавленного настроения у Борделова оказался в тот момент, когда Деникин, Колчак и поляки наступали». Борделов избежал осуждения – оказалось, что психологический срыв вызвала не утрата веры, а, наоборот, сильнейшее беспокойство за судьбу революции[559].

Объясняя свой отход, Гельман С. С. из Ленинградского института инженеров путей сообщения использовал подобную риторику: «Когда я заболел воспалением спинного мозга, так как долгое время у меня была парализована нижняя часть туловища, и я пролежал в постели около года, не надеясь, совершенно, на выздоровление, то я выбыл механически из партии». «Восстановив свое здоровье» к 1926 году, он вернулся и в партию[560].

Случай с Типеевым, двадцатилетним рабочим-башкиром из Петроградского комвуза, будет нашим последним здесь примером. В октябре 1923 года контрольная комиссия вызвала его на собеседование ввиду того, что он покушался на собственную жену. Протокол фиксировал: «Женат с 1920 года, жена – дочь муллы. Заявляет, что дело возникло на почве семейных неурядиц, на материальной подоплеке». «Мы с женой разведены, т. к. идеологией не сошлись». Но все-таки, интересовались в контрольной комиссии, как мог ответчик так потерять самообладание? Типеев пробормотал в ответ: «Как все