– Куды прете-то, че, медом намазано? – лениво и беззлобно сказал дородный жандарм с огромными подкрученными усами, выросший на тропинке почти уже под самым мостом через Ушайку. Руки его были заткнуты под ремень на добром таком пузе. – А ну, айда отседова!

Братья остановились. Они прошли вдоль Томи до места впадения в нее Ушайки и повернули вдоль речки к мосту, поскольку эта речка оказалась значительно больше и глубже привычного – по камешкам не перейдешь. Ушайка без бетонного саркофага мутной лентой уходила вдаль, утопая в траве и кустарнике, а на другом, вытоптанном базарном берегу стояло на причале несколько то ли больших лодок, то ли маленьких корабликов. Подходя к мосту по пыльной тропинке, вдоль которой трава в человеческий рост почти образовывала тоннель, братья решили не подниматься на площадь, а сразу осмотреть место, где была найдена часовая бомба. Жандарм помешал их планам.

– Ага, так точно, ваше благородие, идем вверх, – ответил Женька, медленно заворачивая в сторону от моста, – А че, бомба-то здесь была, али врут люди?

– Да не было никакой бомбы, – все так же лениво, похоже, уже в сотый раз отвечал жандарм, – подделка с часами, эти, унивелситетские експертизу сделали.

– А куда увезли? – не унимался Женька.

Братья заметили подозрительность во взгляде жандарма, но он тут же, словно оценив пустые руки и пустоту под рубахами братьев, беззлобно закончил разговор:

– Ну-ка пшли вон отседова, пока я вас до выяснения ваших физиономий не забрал, кержаки!

Сашка с Женькой не заставили себя уговаривать и быстренько стали подниматься по тропинке вверх. Поднявшись и оказавшись на улице в центре города, где вместо шикарного Второвского пассажа еще стояли деревянные дома, братья охнули.

Весь центр города во все стороны был украшен зелеными ветками, императорскими черно-желтыми и государственными бело-сине-красными флагами. У Иверской часовни, прямо на месте нынешнего монумента Ленину, стоял нарядный, тоже украшенный флагами и зеленью, шатер. Все примыкающие улицы и сама площадь были выметены и политы против пыли водой. А самое главное – люди. Со всех сторон, не торопясь, как на праздник, шли стар и мал, в нарядных платках и шляпках, рубахах и старомодных сюртуках, с наградными крестами на груди и цветами в руках, с детьми на руках и со стариками под руку. Шли как-то тихо, чинно, о чем-то вполголоса переговариваясь. «Громкой веселой музыки, как в наше время, не хватает, наверное, поэтому такое торжественно-таинственное впечатление от зрелища», – подумал Кобылкин.

Братья сообразили, что, если они немедленно не пройдут к базарным рядам, им будет уже не протиснуться. Попытались ускорить шаг, но буквально за мостом через Ушайку стало видно, что все каменные базарные ряды не работают, и люди от каменных рядов тоже смещаются ручейками в центр. Буквально через полчаса стоять было негде. Как ни присматривался Круглый, никакого оцепления так и не увидел; между тем, пробраться к самой часовне, где должен был остановиться кортеж цесаревича, не было никакой возможности. В таком маленьком, как им казалось в сравнении с современным Томском, городочке – такое людское море.

Вдруг тихая, спокойная и чинная толпа сибиряков стала волноваться, послышались отдельные возгласы, толпа качнулась к центру, превратившись во что-то монолитное, одухотворенное, и тут же раздалось громовое многотысячное «Ура!». Крики восторга мешались с куплетами «Боже, Царя храни!». И когда цесаревич поднялся в своей коляске, чтобы приветствовать томичей, и стал виден издалека – невообразимый восторженный гул толпы разлетелся по всей округе. С голов снимали шляпы и картузы. Казалось, что ушные перепонки вот-вот лопнут, что эта радость должна вот-вот утихнуть, но ликование людей, совершенно искреннее по отношению к царю, друг другу и вообще к жизни, только усиливалось. Сашка, зажатый в толпе, в очередной раз посмеялся над смехотворностью их с Круглым планов и взглянул на брата. Женька стоял на цыпочках, пытаясь рассмотреть происходящее, и с полным воодушевлением орал что-то радостное! Вдруг люди ряд за рядом начали вставать на колени перед своим будущим царем. Не было в этом коленопреклонении ничего раболепного, ничего стадного, только какой-то религиозный восторг и преданность, как перед чудом…

Сашка тащил за руку Круглого, пытаясь переорать толпу:

– Пройдем в сторону почтамта, там улица узкая, и он проедет мимо нас, рядом.

Гул толпы стал чуть тише, и восторженный Женька, пробираясь рядом, пытался доораться до Кобылкина:

– Как? Как, Саш, они могли от него отказаться? Это же, это же даже не преклонение, это любовь, Сань, народ любит Царя и считает его своим, без всяких теорий и анализов, просто любит! Понимаешь? Лю-у-у-бит! Слышишь? Понятно, почему он в Сарове, ничего не боясь, в толпе ходил, Саш, теперь мне все понятно, и почему он так про людей говорил в поезде тоже понятно, он их тоже лю-у-бит! Слышишь?

– Ага! – орал в ответ Сашка. – А на Ходынке перед коронацией около павильонов с халявными кружками сотни людей в толпе погибнут, и ничего, каждому дадут по тыще компенсации и даже бал в честь коронации не отменят! Пошли, давай, пока нас тоже не затоптали!

– А после Ходынки, говорю же, – пытался перекричать Сашку Круглый, – он в Сарове на торжествах в честь Серафима Саровского в такой же толпе без всякой охраны шел, и никаких трупов не было! Не аргумент, Саш, мало ли как там было с балом-то! Чего споришь-то, ты же сам сейчас своими глазами все видишь и чувствуешь!

– Я не спорю, я не знаю наверняка, точнее, блин, у-у-у, куда на ногу, медведь, наступил! – Кобылкин сделал усилие и выдернул Женьку за собой из потока людей на свободный пятачок за выступом здания. – Я не спорю, я тебе и сам расскажу, как Гиляровский сенсацию на Ходынке делал и как перессорился Царский дом из-за этого случая. И с бала, между прочим, Николай с Александрой сразу удалились, открыв его, и императрица объезжала пострадавших по больницам, об этом как раз газеты в передовицах и потом в учебниках не писали, это правда. Я просто за тебя, Женька, переживаю, затопчут брата, что я один делать тут буду. Нам еще келью Федора Кузьмича до ночи отыскать надо… Давай вон там, подальше, присядем, подождем.

Братья еще продвинулись на метров сто-двести и присели на подоконнике дервянного двухэтажного, с полуподвалом из красного кирпича, здания.

– А этот дом я не помню! Что здесь, интересно? – спросил Женька, вертя головой. – Вообще, много еще не построили, деревяшек больше, чем каменных домов в центре.

Народу вокруг было гораздо меньше, молебен на площади еще не закончился, и братья решили дожидаться царевича на этом месте.

– Понятия не имею, – ответил Кобылкин, рассматривая рекламные вывески на окнах полуподвала, – вон, читай: галантерейные товары, чайная лавка, часовая мастерская, скобяные изделия… жрать-то как охота, будто неделю не ел…

Братья замолчали, рассматривая людей, детали городского быта старинного Томска. Минут через пять-семь Кобылкин почувствовал толчок локтем от Круглого и услышал его шепот у самого уха: