Но Инесса надула Гольского. Во-первых, она привела не десять отказниц, а сто сорок. Во-вторых, этих женщин сопровождали их мужья, которые перед самым ОВИРом пустили своих жен вперед, а сами, в роли наблюдателей, остались на Самотечной площади с западными журналистами. И в-третьих, сдав свои заявления с просьбой о коллективной встрече с начальником ОВИРа, эти жидовки не успокоились, а столпились перед окнами ОВИРа и развернули самодельные плакаты с лозунгами:

«ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!»,

«ВЫ ПОДПИСАЛИ ХЕЛЬСИНКСКИЕ СОГЛАШЕНИЯ! СОБЛЮДАЙТЕ ИХ!»,

«ОСТАНОВИТЕ АНТИСЕМИТСКУЮ КАМПАНИЮ В ПРЕССЕ!»,

«ДОЛОЙ ГЕНОЦИД!»

И прочие подобные глупости.

Генерал Кузмичев, получивший инструкции продемонстрировать вежливость, задержал активные действия милиции, приготовленной на всякий случай в тылу ОВИРа, на Троицкой улице, и в панике позвонил полковнику Гольскому.

Гольский примчался в ОВИР и сразу же оценил создавшуюся ситуацию как тупиковую. Демонстрация происходила на глазах у целой банды западных фотокорреспондентов, а среди евреек были беременные и женщины с грудными детьми. Таким образом, ни о каких активных действиях милиции и тем паче об арестах не могло быть и речи, иначе это завтра будет на первых страницах газет всего мира и уже не одна Инесса Бродник станет еврейской Жанной д'Арк, а сто сорок! Нет, этого нельзя допустить! Но что же делать?

Конечно, вмеcте с Гольским сюда прикатил весь его отдел плюс шесть бригад Оперативной службы наружного наблюдения, и всю эту демонстрацию они профессионально инфильтрировали своими агентами и агентшами и сквозь окна черных «Волг», спецавтобусов и даже с эстакады через Самотечную площадь снимали фото- и телекамерами для последующей идентификации участников и скрытыми микрофонами записывали все разговоры и выкрики. Но и наглые западные телеоператоры не теряли времени: видя пассивность милиции и КГБ, они перетащили свои телекамеры через площадь и брали у этих евреек интервью прямо на ступеньках парадного входа в ОВИР.

– Может, я их приму? – сказал Кузмичев Гольскому, стоя за кисейной шторой у окна своего кабинета и глядя сверху на демонстрацию.

– И что ты им скажешь? – спросил Гольский. – Они тут усядутся в кабинете и устроят сидячую забастовку. Как когда-то в Приемной Верховного Совета. Ты их за волосы будешь отсюда вытаскивать?

– А если впустить пять-шесть человек? А остальных обнадежить?

– Ни за что! – отрезал Гольский. – Если им сейчас уступить, у тебя тут каждый день будет тысяча человек, со всей страны! Это же евреи! Ты дай им палец – они руку откусят!

– Что же делать?

– Не знаю еще… Н-да… Положение… – сказал Гольский, тоже стоя у окна и глядя сверху на этих еврейских женщин. Многих из них он не видел никогда, но кое-кого узнавал по фотографиям в их личных делах. Вот Инесса

Бродник – маленькая седая жидовочка в сером стеганом ватнике и ботинках. Приготовилась, значит, к аресту. Вот Зина Герцианова, жена артиста, чистокровная русачка и почти на тридцать лет моложе своего мужа, а туда же – с еврейками на демонстрацию! И по-английски чешет прямо в камеры американского и голландского телевидения. А вот Рая Гольдина, трижды отказница и сволочь бесстыжая – вытащила грудь и прямо на морозе кормит грудью ребенка. Все-таки поразительны эти жидовские бабы! С одной стороны – безумные матери, а с другой: ради этого сраного Израиля – в мороз на демонстрацию с грудным малышом!…

– А ведь красивая, сучка! – сказал Кузмичев, стоя рядом с Гольским.

Гольский взглянул ему в глаза, их взгляды встретились, и генерал смутился:

– Я не про ту, что с грудью. Я про жену Герцианова. Она же русская. И что наши бабы находят в евреях?!

Но по кобелиному блеску в глазах генерала Гольский ясно понял, что никакую не Зину Герцианову, а именно эту Гольдину имел в виду Кузмичев. Хотя и Зина неплоха – тридцатипятилетняя блондинка с фигурой балерины. Но совсем иной тип женской красоты волновал Гольского и, как оказывается, Кузмичева. Сто сорок еврейских женщин стояли всего в нескольких метрах от них под окнами ОВИРа, и хотя все они были разного возраста, а их лица ожесточены ожиданием милицейских дубинок и «воронков», но какая-то библейская притягательность их темных глаз и сочной южной плоти будила в Гольском и Кузмичеве почти генетическое сексуальное волнение…

– Я одного не понимаю, – сказал Кузмичев, стараясь увести Гольского от подозрения в его мужском интересе к еврейкам. – Наших русских болванов. Ну, кажется, им уже каждый день во всех газетах твердят, что можно бить жидов, пора, – ничего не будет! Ан нет! Ни одного настоящего погрома! Вот смотри. – И он показал в сторону Самотечной площади, где милиция полосатыми барьерами отсекала демонстрантов от уличного перехода. – Мужики проходят мимо – хоть бы что! За все время только три старухи обозвали их жидовками. И все. А мужики не вмешиваются. Даже эти строители. – Он кивнул на какую-то стройку, которая шла по соседству, через площадь. – Работу побросали и зырятся сверху, только и всего!

Честно говоря, этот парадокс уже давно волновал и Гольского. Антисемитизм общества был явно неадекватен тем усилиям, которые прилагали Отдел пропаганды ЦК КПСС и «Пятерка» – Пятое идеологическое управление КГБ – к тому, чтобы отвести на евреев, как на громоотвод, накопившуюся в стране отрицательную энергию. Конечно, кое-что удалось – накалить атмосферу, спровоцировать национальную поляризацию и вызвать мелкие – то тут, то там – разряды зуботычин и индивидуального мордобоя. Но мощной очищающей грозы с погромами и кровью не было нигде, даже на Украине! И это тревожило, это говорило, что народ отторгает любую кампанию, идущую сверху! Даже Сталину пришлось в свое время выдумать покушение на него врачей-евреев и выпустить на улицы отряды переодетых гэбэшников, чтобы раскачать тогда, в феврале 1953 года, погромы на Украине…

Стоп! – вдруг осенило Гольского. Он шагнул к телефону и быстро набрал номер генерала Шумилина, заместителя министра МВД СССР, которому формально подчинялся ОВИР.

– Борис Тихонович, Гольский беспокоит. По поводу этой демонстрации…

– Знаю уже! Все «голоса» кричат! – нетерпеливо перебил Шумилин. – Какая сверху команда? Будем сажать или что?

– Сажать не можем – тут полно западных корреспондентов. Но есть идея, – ответил Гольский. – Нужно сотни две милиционеров переодеть в спецовки и каски строителей и привезти сюда. Чтобы они под видом возмущенных рабочих просто выдавили этих евреек с площади. От имени возмущенного народа. Только предупредите – рук не распускать. Но можете дать им по стакану перед операцией. А если случайно раздавят пару кинокамер у западных корреспондентов – тоже ничего…

– Понял. Жди! – сказал Шумилин и дал отбой.

И теперь, когда решение было принято, Гольскому и Кузмичеву не оставалось ничего другого, как ждать.

– У тебя есть что выпить? – спросил Гольский.

– Обижаешь! – усмехнулся Кузмичев, открыл сейф, достал бутылку французского «Наполеона» и одновременно нажал кнопку под крышкой своего письменного стола.