— Иди же. Ну, иди, глупая… Солдаты не кусаются!

Старый гренадер Хренов молча полез за пазуху. Вытянул цветастый кисет, что болтался на сыромятном ремешке рядом с крестиком. Расшатал зубами туго стянутый узел, долго нащупывал что-то среди убогих воинских драгоценностей. Наконец извлек дешевенький леденчик, протянул его девочке.

— Эвон, вкуснятина-то какая! Ишо с Тифлису берег для тебя.

Сосай, родимая. Ён кисленький…

Штоквиц раскрыл портмоне из пропотевшей кожи. Достав золотой «лобанчик»[12], он отдал его старому гренадеру:

— Держи, хрен старый. Держи, пока я не раздумал.

— А мне-то за што? — удивился дед.

— За службу…

Хренов «лобанчик» взял и пообещал пропить его сразу же, как только выберутся из Баязета.

— А теперь, — сказал Штоквиц, поглядев на свои часы, — теперь вы спать не ложитесь. И готовьте тулуки — воды надо добывать.

Раненым надо. Бабам надо. Нам тоже надо…

Смельчаков, желавших пойти на отчаянную вылазку, набралось в эту ночь немного. Впрочем, много их и не требовалось — дело рискованное, суеты не терпящее. Из отхожего места, через сливное отверстие которого предстояло выбраться из крепости, несло густым и тяжкми ароматом. В потемках подземной галереи позвякивало оружие и кувшины, солдаты выгоняли из тулуков воздух, чтобы свернуть их поудобнее.

— Кто идет? — спросил Штоквиц. — Назовись! ..

— Пьянов… Мочидлобер… Участкин… Кирильчук… Цхеидзе…

Потемкин… Немниуши… Ожогин… Невахович… Папазян… Цагараев… Адамюк… Трехжонный…

— Все? — Штоквиц поднял над головой фонарь, оглядывая охотников. — А это еще кто там? Никак, вы, Карабанов? Вам-то что не сидится в крепости?

Андрей поправил на поясе чеченский кинжал в деревянных ножнах; на этот раз он был без погон, в одной лишь солдатской рубахе, на голове его сидела вытертая, пришлепнутая сверху казачья папаха.

— Я хочу немного размяться, — ответил он.

— Такая разминка вам может дорого обернуться!

— Думаю, что не дороже воды, — ответил Карабанов.

— Ладно. Будьте тогда за старшего.

Из темноты неожиданно выступила тонкая женская фигурка.

Аглая Хвощинская была в темной одежде, словно монашенка, но Штоквиц догадался, что этот наряд вряд ли означал траур. Скорее всего, Сивицкий заставил ее переодеться в черное платье, чтобы, не привлекать внимания турецких стрелков.

— И вы, мадам? — удивился Штоквиц, поднимая фонарь повыше, чтобы разглядеть выражение лица женщины.

— Я бы тоже хотела спуститься к реке. В госпитале не хватает бинтов. Я прополощу старые.

— Ну уж нет, — ответил Карабанов, перехватывая из рук женщины сверток тряпок, запекшихся от крови и мазей. — Вам это не к лицу. Позвольте уж мне!

Крестясь и чертыхаясь, выбрались охотники в пролом зловонной амбразуры, озираясь по сторонам, цепочкой растеклись в темноте.

Вокруг было тревожно и жутко, брехали где-то собаки, зыкали одинокие аули. В руках ефрейтора Участкина звякнул кувшин о камень, и вахмистр Трехжонный, на правах старшего, навесил ему сзади кулаком по шее.

— Халява, — прошипел он, — вот только брякни мне ишо своим самоваром! ..

Карабанов кипу грязных бинтов, конечно, тут же передал на ответственность солдат, а сам, выставив на отлет кинжал, крался впереди охотников, раздвигая цепкие заросли виноградников. С крутого склона оврага съехал на спине, перебирая ногами по камням.

За ним, обрушивая шумные песчаные осыпи, скатились вниз и остальные. Целая пачка выстрелов рванула тишину, штуцерные пули тяжело зашлепали в песок.

Охотники присели.

— Не спят, сволочи, — сказал Участкин. — Не хотят воды нам давать…

Выбравшись на берег, Карабанов первым делом надолго припал к пенистой реке, жадно заглатывая темную холодную влагу. Рядом с ним, почти в молитвенных позах, тянули ртами воду казаки и солдаты. На другом берегу чернели сакли, мерцали тусклые огни, дыхание ветра доносило сладкий дымок печей.

Всхлипывая и бурно выбрасывая пузыри, тулуки уже пили воду, набираясь драгоценной влагой. Дениска, чтобы наполнить высокий кувшин, побрел по колено в воде на середину реки. Осмелев, вернулся обратно в полный рост.

— Ваше благородие, — позвал он Андрея, — чичас только и смекать надоть. Дозвольте отлучиться малость?

— А куда тебе?

— Да недалече тут. Курить-то ведь надо чего-нибудь.

Карабанов жажду уже утолил, сидеть ему здесь надоело, и он предложил:

— Ладно. Пойдем вместе…

Расталкивая ногами вязкую чернеть воды, вброд перешли на другой берег. Таясь в тени изгородей, перемахнули дорогу, посидели чуток в кустиках барбариса. Вокруг было спокойно. Лишь где-то в армянском городе слышались взрывы дружного хохота; иногда Карабанов улавливал какой-то треск, словно пьяные мужики ломились в запертые двери.

— Хорошо бы сейчас барашка, — мечтательно, поделился Дениска. — Свинью бы тоже, конешно, неплохо. Да вот беда — завизжит, проклятая. У меня на свиней опыта не хватает. Ловкачи-то им, говорят, каким-то маниром хвоста крутят, чтобы свинья не тревожилась, когда ее воруют.

Забрели на тесный дворик. Перед ними темнела полуразваленная сакля. Дениска толкнул дверь — открылась. Решили войти. В полном мраке на ощупь искали сундуки и полки. Пахло здесь чем-то парным, теплой кровью, словно хозяева недавно свежевали скотин) Пальцы поручика, скользя вдоль стен, царапали шершавую глиняную известку. Дениска споткнулся обо что-то, упал и вдруг заорал в испуге:

— Ой, ширкни свету… ваше благородие, ширкни серника!

Карабанов чиркнул серную спичку и сразу же задул ее:

— Пойдем скорее отсюда. С тобой, дураком, только свяжись — так и сам не рад будешь!

Выбрались из сакли, плотно затворив за собой двери, словно хотели навсегда стереть в своей памяти виденную ими картину.

— А чего орать-то, дурак? — бранился Карабанов, руганью скрывая робость. — Ну, лежат они там. Видать, уже второй день лежат.

А орать-то зачем? Могли бы нас и услышать…

Дениска оправдывался:

— Да я, сотник, когда упал, так руку-то вперед себя вытянул.

И прямо в лицо ему. Ладошкой-то! .. Нос чую под рукой, губы человеческие. Невмоготу мне стало. Быдто сон дурной вижу. А тут-то и детишки рядком притулились. Страх один, что они с армянами делают! ..

Карабанов стиснул руку казака, чтобы тот замолчал: