В доме появились первые внуки, и великий мастер засел за сапожный верстак, чтобы шить детскую обувь.

– Как твои ноги? – беспокоилась за него Уленька.

– Болят, – пожаловался он жене, – ходить трудно, а сидя надо что-то делать. Хоть сапожки внучатам…

Но милая, милая Уленька все-таки опередила его.

22 ноября 1859 года она скончалась, ее могилу на Смоленском кладбище украсила лаконичная надпись: “Клодт фон Юргенсбург, баронесса Иулиания”. Петр Карлович остался один.

В ноябре 1867 года задували метели, когда он жил на даче в “Халола” и внучка просила дедушку вырезать ей лошадку.

Клодт взял игральную карту и ножницы.

– Деточка! Когда я был маленьким, как ты, мой бедный отец тоже радовал меня, вырезая из бумаги лошадок…

Лицо его вдруг перекосилось, внучка закричала:

– Дедушка, не надо смешить меня своими гримасами!

Клодт покачнулся и рухнул на пол.

Когда собрались родственники, они застали его лежащим среди вырезок фигур животных, а на сапожном верстаке стояли не дошитые до конца детские башмачки.

Сын Михаил надел фартук и стал снимать маску с лица.

– Тяжкая была работа, – говорил он в старости. – Знаете, отец всю жизнь трудился, как вол, но умер сущим бедняком. Не умел копить. Не умел и не хотел. К славе был равнодушен, а корыстен не был. После него в комоде остались шестьдесят рублей и два лотерейных билета… Нам, Клодтам, пришлось хоронить отца на пособие от Академии художеств.

Все любили супругов Клодтов, а не любили их только клеветники и завистники чужой славы – и не это ли является наилучшей характеристикой для художника и семьянина?

Но, думая о мастере, я всегда ставлю рядом с ним Уленьку.

В старой русской жизни очень много чистых и светлых образов женщин и матерей, которые ничего героического не совершили, но своим присутствием в жизни, своей любовью и лаской умели хранить драгоценное тепло семейных очагов, свято любящие и свято любимые.

В моем представлении, образ Уленьки, как и “Светлана” поэта Жуковского, проплывает в истории подобно легкому светлому облаку. Память о ней я посвящаю Клодтам-художникам, ее потомкам, живущим и работающим среди нас…

Летом 1886 года в России был спущен на воду самый быстроходный в мире корабль класса минных крейсеров. Шампанское обрызгало его острый форштевень, который под звуки оркестров стремительно рассек темную воду, и волна, отраженная от берега, обмыла золотую славянскую вязь его имени: “Лейтенант Ильин”…

Впрочем, среди публики слышались голоса:

– Лейтенант Ильин… простите, а кто он такой?

Это уже не ново, что история умеет прочно забывать.

Но зато история умеет и вспоминать!

Я раскрываю старинную книгу и читаю в ней такие слова:

“Клевета, зависть – вы уже довольно насытились, заживо преследуя почтенного Ильина: прекратите же гонения свои, скройте самих от себя, не беспокойте прах друга души моей!”

Итак, он был гоним… За что?

На синих воротниках матросов Российского флота издавна три белые полоски – в знак побед при Гангуте, Чесме и Синопе. В 1770 году русская эскадра под кейзер-флагом Алексея Орлова заперла флот султана турецкого в Чесменской бухте…

С этого и начинается рассказ о лейтенанте Ильине!

Накануне наша эскадра спускалась по ветру в Хиосский пролив, нагоняя турецкие корабли Гассан-бея, которых было много… очень много! “Увидя такое сооружение, – вспоминал Орлов, – я ужаснулся”. Но ужасаться превосходству заклятого врага России было некогда, паче того, адмирал Спиридов уже деловито командовал:

– Как только выйдем на пистолетный выстрел, с Богом учиняйте пальбу великую… Всех псов-турок топить нещаднейше!

Ветер сносил эскадру в батальной линии все ниже по ветру. Авангардом из трех кораблей управлял Спиридов. “Европа” под флагом капитана 1-го ранга Клокачева малость замешкалась перед противником, и Спиридов тут же прогорланил:

– Каперанг Клокачев, поздравляю тебя: ты – матрос! А если еще сплохуешь, велю за борт выкинуть… Пошел вперед!

Кордебаталию из трех кораблей возглавлял сам Орлов, а за ними плыли суда арьергарда. Над головами, разрывая паруса и снасти, гремели раскаленные ядра. Спиридов, обнажив шпагу, гулял по шканцам “Святого Евстафия” словно по бульвару и скрипел новенькими ботфортами; на ютах кораблей играла воинственная музыка, литавры гремели, а Спиридов взбадривал музыкантов:

– Играть вам всем до последнего, кто живым останется…

Прошло два часа жаркой пальбы, ветер вдруг стих, но “Евстафий” уже врезался в борт турецкого флагмана “Реал-Мустафы”, причем бушприт его навис над палубой неприятеля, и сразу началась дикая абордажная драка – на ножах, на штыках, на кулаках. “Один из наших матросов бросился срывать турецкий флаг. Его правая, протянутая к флагу рука была ранена. Протянул левую – ее отсекли ятаганом. Тогда он вцепился в флаг зубами, но, проколотый турком, упал мертвым с флагом в зубах…”

Такова ярость боя! Что тут еще можно добавить?

Горящая мачта турецкого флагмана рухнула на палубу русского корабля, давя людей, а мощные сквозняки пожара ворвались в пороховую крюйт-камеру. “Евстафий” раздулся бортами, как пузырь, и, лопнув, он взлетел на воздух вместе с “Реал-Мустафою”! 620 человек команды погибли в иссушающем пламени порохов, лишь несколько счастливцев выбросило взрывом далеко в море…

Неплох был и Алешка Орлов: он геройски вывел “Трех иерархов” напротив капудан-паши, велел отдать якоря и с якорей, чтобы стоять нерушимо, бил и бил в борт турецкий ядрами, пока от противника не осталась пылающая развалина. За “Тремя иерархами”, все в дыму, проходили “Ростислав”, “Саратов”, “Не тронь меня” и прочие корабли, имена которых вписывались в летопись русского героизма…

Турки бежали! Они скрывались в лежащую близ Хиосского пролива Чесменскую бухту, и здесь русская эскадра затворила их.

Догорали пожары на кораблях. На ютах отпевали мертвых. Был созван флагманский совет. Прихлебывая черное, как деготь, кипрское вино из громадного кубка, по салону расхаживал Алешка Орлов, молодой и веселый, в прожженной рубахе. Перед ним сидели его соратники – Спиридов, Ганнибал и Грейг.

– Решайтесь, товарыщи, – говорил Орлов…

И решили: флот турецкий в Чесме вконец разорить, дабы самим стать в море господами, а действовать указано эскадре брандерами – брандскугелями (зажигательными снарядами). Спешно готовили к ночному прорыву в бухту Чесмы четыре брандера.

Грейг выстроил перед Орловым четырех офицеров:

– Брандер первый – капитан-лейтенант Дугдаль!

– Брандер второй – капитан-лейтенант Маккензи!