Суммы называли разные. И очень важна была самая первая названная, от нее во многом зависел конечный результат. Тут вступал в действие простой психологический механизм. Обещать меньше не позволяло тщеславие. Абрамович говорил себе: что я, покажусь беднее Рабиновича? Еще чего! И называл бóльшую сумму. И так оно обычно шло по возрастающей. Все слушатели, как правило, знали друг друга, ходили по большим праздникам в одну синагогу, и никому не хотелось выглядеть беднее или скупее соседей. Очень редко случалось, что кто-то обещал меньше самого первого. Еще реже какой-нибудь независимый смельчак говорил: «Я подумаю и дам знать». Это встречалось язвительным шелестом по залу. А особо тщеславные (или щедрые) удваивали или даже утраивали первую сумму. Я с моей арией уже не имела к этому никакого отношения.

(Вне сомнения, все эти люди считали себя сионистами. И некоторые даже испытывали порой легкие укоры совести от того, что при всем своем сионизме жили все-таки в более комфортабельных и безопасных Штатах. Пожертвованные деньги, и чем больше, тем эффективнее, эти укоры утишали.)

Все они были со мной повышенно приветливы, обращались со мной тактично, как с бедным инвалидом. Нередко они приглашали меня к себе домой. И звали «на меня» гостей, с которых затем тоже надо было собирать. Отказаться мне было нельзя – начальство не велело. Эти визиты были гораздо тяжелее, требовали от меня больше душевных сил, чем выступления перед публикой. Хозяева, вводя меня в свои дома и виллы, все без исключения ожидали от меня, прямо-таки требовали восторженных охов и ахов при виде их обставленных дизайнерами столовых и гостиных. Там, откуда я была родом, конечно же не видали ничего подобного.

Вначале я еще кое-как соответствовала. Говорила какие-то комплименты. Но очень скоро устала. До тоски надоели их богатенькие (супербогатыми эти люди не были) дизайнерские жилища, странно однообразные, хотя во всех стояла разная мебель и на стенах висели разные картины. Все было устроено удобно и современно, и нигде не чувствовалось ни малейших признаков индивидуальности хозяев, словно обитали там некие бестелесные духи, постоянно поддерживавшие дизайнерский порядок.

Как ни странно, я, в тот момент бездомная и безработная, зависти к этим людям и их домам не испытывала. И особой симпатии тоже. Это только сейчас, десятилетия спустя, я догадываюсь, что была по-советски слишком высокомерна, и что они, может быть, заслуживали и симпатии, и благодарности, и, как все человеки, даже сочувствия.

Особенно тягостны для меня были приемы, устраиваемые в частных домах. За столом сидели десять – двенадцать человек, которые задавали мне вопросы, а я отвечала. Это была самая легкая часть. Но вопросов у них, как правило, много не бывало, они начинали потихоньку переговариваться между собой о своем, и постепенно за столом завязывалась общая беседа, в которой я ничего не понимала и не участвовала. И это бы тоже еще ничего, только нестерпимо скучно. Уйти мне было нельзя, но можно было тихо сидеть, есть подаваемые прислугой блюда и, не слушая их, думать о своем. Так нет же. Время от времени хозяйка дома вспоминала обо мне и громко упрекала гостей и себя:

– Господа! Мы тут беседуем о собственных делах, а между тем наша гостья может рассказать нам о вещах, гораздо более серьезных. Давайте же попросим ее…

И мне задавался очередной стандартный вопрос, – например, сидела ли я в России в тюрьме или в лагере. Мой отрицательный ответ неизменно вызывал некоторое разочарование:

– Но от антисемитизма вы ведь все-таки страдали?

Им хотелось услышать, что я подвергалась преследованиям, дискриминации, издевательствам, и уж совсем бы хорошо – побоям. Ничего такого я им предоставить не могла. От антисемитизма-то я действительно страдала! От него и уехала. Но все это было значительно сложнее, чем представлялось им. Мне казалось унизительным рассказывать этим благополучным евреям про унижения, от которых я страдала. Тем более что им бы они могли вообще не показаться унижениями. Поэтому я ограничивалась тем, что утвердительно кивала и говорила:

– Да, конечно, страдала. И от бытового, и от государственного.

А они смотрели на меня, рослую, отнюдь не истощенную молодую женщину с высшим образованием, и втихомолку, а иногда и вслух, недоумевали, от чего это я так уж могла страдать.

Деньги, однако, давали.

Несколько раз меня посылали на индивидуальную обработку потенциальных жертвователей. Индивидуально обрабатывались люди очень, по-настоящему богатые, мультимиллионеры (миллиардеров в те времена было гораздо меньше, чем сейчас). Два случая вспоминаются, как нестандартные.

Первого, в сущности, и обрабатывать не пришлось. Как только я вошла в его кабинет, он, не предложив мне даже сесть, сказал:

– Давай, выкладывай, что тебе положено, да покороче. У меня времени очень мало, а чек я уже выписал, – и он протянул прямо мне чек, весьма солидный.

– Так, может, вообще не надо? – предложила я. – Раз времени мало? И чек вы уже дали?

– Ну нет, так не пойдет. Ты свое должна отработать. Ты ведь не одна пришла?

– Не одна. Мой сопровождающий ждет в приемной.

– Что же он скажет, если ты вот так, вошла и вышла? Не сделала, значит, ничего? Не постаралась? Нет уж, пришла петь – пой.

Я немного попела, затем он кивнул, не отрывая взгляда от своих бумаг:

– Прекрасно! Приятелю своему скажи, чтоб не заходил. Всех благ тебе!

Сопровождавший меня «приятель» удивился и моему скорому появлению, и просьбе не заходить, и, главное, чеку в моих руках, но цифра там стояла такая красивая, что в подробности он вдаваться не стал.

Второй случай был еще интереснее, хотя закончился полной неудачей.

Здесь меня тоже принимали в деловом кабинете. За письменным столом сидел сравнительно молодой человек приятной наружности. Он встретил меня приветливо, спросил, что я хочу пить и не голодна ли я. От еды я отказалась, попросила стакан воды. Пока секретарша несла мне воду, а ему кофе, он расспрашивал меня о впечатлениях от Америки, слушал очень внимательно. Затем сказал:

– Вы приготовились говорить мне о России и о трудностях выезда оттуда. Все, что вы можете рассказать мне за эти несколько минут, я уже знаю из газет. Вашу личную историю я очень охотно послушал бы в свободный вечер где-нибудь за ужином в хорошем ресторане. Я свободный вечер могу выбрать когда угодно, но у вас, я знаю, очень напряженный график.

Это была правда. Через два часа я уезжала в другой город на очередную встречу.

– Остается Израиль и моя помощь ему. Вы собираетесь рассказывать мне про Израиль. Не стоит. Хочу я или не хочу, я и так знаю о нем больше, чем мне нужно. Страна эта далека от меня и от моих интересов.

– Но как же… вы же все-таки… – начала я с жаром прозелита.

Он поднял руку:

– Не надо. Все ваши аргументы мне известны и на меня не подействуют. Дело принципа. Я вовсе не отказываюсь помочь. Но только не безличной организации, которая растратит бóльшую часть моих денег на свои бюрократические нужды, – вы ведь знакомы с законом Паркинсона? А конкретному человеку, которому мои деньги действительно помогут. Например, вам.