— Вспомните о японских воинах, — пошутил он, — предстоящая вам операция не идёт ни в какое сравнение с харакири, это всё равно что подстричь ногти.

— Да нет, доктор, я вовсе не боюсь. Я буду ждать рождения ребёнка с таким чувством, будто собираюсь совершить харакири.

— Но ведь и само харакири противоречит здравому смыслу, наверное, поэтому оно давно вышло из моды. Надо вести себя так, как подсказывает здравый смысл.

— Ведь я выдержала эти три месяца. Вряд ли ещё один повредит моему здоровью.

Профессор Б. говорил о здравом смысле, но он был французом, а французы в своих размышлениях всегда исходят только из настоящего, поэтому для него было естественно думать о матери, мы же, японцы, берём за основу будущее, и любой японец в первую очередь подумал бы о ребёнке. У нас просто разные представления о здравом смысле, у меня — восточное, у него — западное, и представления эти совершенно не совпадают. Я хорошо это понимала, но не могла достаточно убедительно объяснить доктору. Я могла лишь воспротивиться его решению, воспротивиться спокойно и уверенно, с лёгкой улыбкой на устах. Я и в самом деле не сомневалась в правильности своего выбора и ничуть не раскаялась бы, даже если бы моё здоровье ухудшилось из-за того, что я не родила тебя на месяц раньше срока. Разве можно было заставлять тебя страдать всю жизнь только потому, что я не захотела подождать ещё один месяц и допустила, чтобы тебя насильственно извлекли на свет в эту холодную пору? К тому же терзания по этому поводу наверняка повредили бы моему здоровью. И всё же сколько раз за то время, пока я в одиночестве дожидалась в той клинике родов, я, положив руку на место, где, по моим соображениям, находилась твоя головка, молилась, чтобы ты появилась на свет хотя бы на денёк пораньше. Почему-то эта головка каждый день оказывалась в другом месте, иногда я даже не сразу могла определить, где именно, и я говорила тебе тогда: "Ах, шалунья, значит, ты не желаешь спешить!" Так, беседуя с тобой, мне удавалось избавиться от тревоги. Ещё я узнала тогда, как немного надо матери, чтобы испытать радость…

Наверное, ты всё-таки услышала мои мольбы, потому что появилась на свет третьего января, недели на три раньше срока. Уже тогда ты старалась не доставлять забот своей матери. Я даже не особенно мучилась. К вечеру я почувствовала боль, чуть большую, чем обычная боль в желудке, и сообщила об этом медсестре. Она тут же позвала акушерку и позвонила доктору Б. Не прошло и двадцати минут, как он появился в больнице и осмотрел меня, после чего уехал ужинать, наказав акушерке и больничному врачу готовиться к родам, которые, по его мнению, должны были начаться около девяти часов.

— Придётся некоторое время потерпеть. Сообщите Миямуре. Мужайтесь, — говорил он, а я, вцепившись в его руку, дрожала: неужели роды начнутся настолько раньше срока?

Миямура только час назад уехал в Клямар. Телефона там не было, и медсестра хотела было известить его телеграммой, но я её остановила. "По японским обычаям муж не должен находиться в комнате, где рожает жена", — со смехом объяснила я ей, встретив её укоризненный взгляд. Я и в самом деле стеснялась бы Миямуры и не решилась бы при нём стонать. До девяти оставалось ещё два с лишним часа. Мне хотелось принять ванну, она освежила бы меня, но мне не разрешили этого делать, сказав, что у меня может подняться температура. Медсестра всё время требовала, чтобы я как следует поела, но в палату то и дело заходили врач и акушерка, обстановка была напряжённая, поэтому кусок застревал у меня в горле.

Я попросила, чтобы из сумки вынули кимоно, специально приготовленное мной к этому дню, и, стараясь унять нервную дрожь, переоделась, чувствуя себя новобранцем, которого отправляют на фронт. У меня в голове всё время вертелись какие-то страшные истории о неудачных родах, которые я слышала в детстве. Неожиданно я подумала о матери и пожалела, что её нет рядом.

Я была непочтительной дочерью и нечасто вспоминала о матери. С одной стороны, я всегда немного дулась на неё, считая, что она могла бы уделять больше внимания своему родному ребёнку, с другой — привыкла к мысли, что у меня теперь своя семья… Но тогда, вдруг осознав, что мне придётся рожать одной среди иностранцев, я вся сжалась от тревоги, мне до боли остро представились бескрайние морские просторы, отделявшие меня от Японии, и перед глазами всплыло лицо матери. Зная, что меня всё равно здесь никто не поймёт, я стала беззвучно звать: "Мама, мама, мама…"

К тому времени, как снова приехал доктор Б., схватки сделались более сильными и частыми, но боль была вполне терпимой, во всяком случае, ничего похожего на то, что рисовалось в моём воображении, когда я слышала слова "родовые муки", я не испытывала и с удивлением смотрела на профессора, который, облачившись в белый халат, с озабоченным лицом руководил врачом, акушеркой и медсестрой.

Профессор и акушерка, сидя с двух сторон от моего изголовья, подбадривали меня, говоря что-то вроде:

— Мужайтесь, через это проходят почти все женщины.

— Это ведь вовсе не харакири.

Их слова забавляли меня, мне казалось, что вовсе не обязательно так суетиться.

За те две недели, которые я провела в больнице, роды на моём втором этаже происходили трижды, и все три раза роженицы вопили как резаные примерно в течение суток, пока им не удавалось наконец разродиться. Моя младшая сестра Канако после первых родов призналась мне, что мучилась она ужасно, света белого не видела. Вспоминая об этом, я ждала, сжав зубы: вот сейчас, сейчас, и готовилась не ударить в грязь лицом, как бы мне ни было больно — ведь я так упорствовала в своём желании рожать самой. Только с каждым новым приступом боли повторяла про себя: "Мама, мама…"

Потом я узнала, что, заботясь о моём здоровье, профессор Б. в самый решительный момент сделал мне наркоз, и его ласковый голос, говоривший: "Ещё немного потужьтесь, так, хорошо, а теперь вздохните глубже", в какой-то момент превратился для меня в голос матери. Очнувшись, я увидела белого голубя, поднимавшегося от изножья моей кровати. Я протянула к нему руки, но это был уже не голубь, а маленький ангел с крылышками за спиной. Легко порхая над моей головой, он пел нежнейшим голоском. Заворожённо прислушавшись, я вдруг поняла, что он поёт по-французски. У ангела были чёрные глаза и чёрные волосы, приглядевшись, я увидела личико японского младенца. Ангел пел, держа в ручках золотую корону. О чём он поёт? Когда я открывала глаза, силясь проникнуть в смысл его слов, он приближался, пытался надеть корону на мою голову, потом улетал прочь, потом снова приближался, и так несколько раз. Я старалась разобрать слова, ангел — надеть на меня корону. Мне так и не удалось ничего понять, поэтому я стала, подражая ему, просто повторять вслед за ним французские слова песни, и тут ангел наконец увенчал меня короной. Потом он скрылся, и сразу же заиграла прекрасная музыка. Я вся превратилась в слух, мне казалось, что я уже слышала где-то этот оркестр. Вдруг сквозь звуки оркестра до меня донёсся чей-то голос — бас, он пел по-французски:

— Доченька, просыпайся, всё уже позади.

Я поискала вокруг — кто это солирует и где, и наконец, окончательно открыв глаза, увидела доктора Б. Улыбаясь, он постукивал пальцем по моей щеке и говорил: