Как бы там ни было, мы поженились. Я работал в университетской многотиражке, регулярно публиковал статьи и заметки. Идея написать большую книгу – роман – постоянно преследовала меня. О чем он будет, я представлял пока слабо. Но я знал, что рано или поздно сделаю это. Я спросил Ливию, представляет ли она себе семейную жизнь с писателем? Она обрадовалась, поскольку мой вопрос заключал в себе скрытое предложение жениться, а что жить с писателем очень трудно, об этом, я уверен, в тот момент она и не задумывалась.

В выходные меня тянуло к морю. У меня не было яхты, но у родителей одного из моих приятелей была. И мы осваивали ее. Я открыл в себе страсть к морю, сдал экзамены на яхтенные права. Морские просторы неудержимо притягивали меня к себе. Наверное, уже тогда у меня возникла мысль совершить когда-нибудь кругосветное путешествие… Ливия не пришла в восторг от этой идеи. Я несколько раз брал ее на судно приятеля, но ходить по морю под парусом ее так и не вдохновило. Ливия всегда боялась большой воды.

Примерно два раза в месяц мы навещали ее родителей, моих будущих тестя с тещей. Они жили в том самом тошнотном крошечном городишке. Мне не очень-то хотелось ездить к ним, но поскольку это было нечасто, то я смирился с необходимостью совершать подобные визиты. К тому же мать Ливии отлично готовила. Это была довольно милая женщина, но над ней довлели каноны провинциальной жизни и ее деспотичный муж. Отец Ливии после инсульта, который хватил его давно, еще в относительно молодые годы, сидел в инвалидной коляске, и ему требовался постоянный уход. Он всецело зависел от милости своей жены, но тем не менее умудрялся отравлять ей жизнь – с утра и до самого вечера. Своими ядовитыми замечаниями и перепадами настроения он не раз доводил ее до слез. Тесть был до неприличия скуп, хотя получал неплохую пенсию. Например, он не позволял нанимать домработницу, в то время как его жена тоже была нездорова и тащила на себе все хозяйство, весь их громадный непрактичный дом. Зимой в комнатах стоял собачий холод, поскольку жадный старик не разрешал тратиться на починку отопления. Остатки тепла вытягивало сквозь щели в окнах, и, хотя старикану от этого тоже было не слишком-то сладко, он все-таки стоически терпел холод. К тому же ему нравилось, что и мы страдаем вместе с ним. Мне кажется, он ненавидел всех нас лишь потому, что мы не сидим в инвалидной коляске, как он, и можем нормально двигаться. И он считал своим долгом изводить нас и действовать нам на нервы.

Когда я закончил учебу, мы назначили дату свадьбы. Уже тогда я делал первые заметки для моего будущего романа и в то же время подрабатывал, где только можно. Я радовался, когда у меня появлялось время заниматься литературной работой. У меня были намечены уже несколько образов, ярких персонажей, оставалось только начать. Но я никак не мог нащупать верный путь, и заниматься творчеством было для меня и прекрасно, и мучительно одновременно.

Затем случилась катастрофа.

За три недели до нашей свадьбы умерла мать Ливии. Скоропостижно, в одночасье. Инфаркт. Об этом нам сообщил тесть. Он позвонил, и даже в такой момент в его голосе слышалось торжество, что первой умерла его супруга, что он, инвалид несчастный, все-таки пережил ее.

Естественно, Ливия тут же поехала к нему, чтобы ухаживать за ним. Без посторонней помощи он не мог сходить даже на горшок! Он не мог приготовить себе даже яичницы и якобы был не в состоянии достать себе йогурт из холодильника. Для каждой малейшей мелочи ему требовалась прислуга. С первой же секунды после приезда Ливия по уши погрязла в уходе за ним и была занята этим почти круглые сутки.

Перед нашей свадьбой мы с ней почти не виделись. Вскоре я приехал к ней и мы поженились. На регистрации брака в загсе присутствовали лишь двое соседей-свидетелей. Мы даже не могли отметить это событие в ресторане, поскольку Ливия тут же поспешила домой к своему деспотичному калеке.

Мне было ясно, что она не сможет быстро собраться и снова уехать со мной. Но я уповал на то, что мы подберем для ее отца подходящий дом для престарелых, отправим его туда, а его лачугу продадим или будем сдавать жильцам. Да, Ливия звонила в несколько богаделен, заказывала оттуда рекламные проспекты и даже посетила одну из них лично… Однако довести дело до конца она так и не решилась. Все планы зависли и застопорились, и вскоре она поведала мне, что папа не хочет покидать собственный дом, не хочет, чтобы за ним ухаживали чужие люди. Она сказала, что не может принудить отца делать то, чего он не желает и чему активно сопротивляется.

Вот так мы и оказались в тупике. Жребий брошен. Я понял, что Ливия останется с отцом, что она смирилась со своей ролью сиделки. Характер у нее совсем как у ее матери – покорная, безропотная женщина. Немного странно в современных условиях, правда? Однако это так.

Конечно, я не хотел разводиться с ней через неделю после свадьбы. Я уговаривал себя, что в принципе мне все равно, где писать роман, и надеялся со временем уговорить жену сдать старика в богадельню. Я рассчитывал, что мы проживем с ним вместе примерно год, не больше.

Мы прожили с ним двенадцать лет. Двенадцать лет, которым трудно найти оправдание. Мы постоянно возвращались к вопросу о доме престарелых, и постоянно этому что-то мешало. То – подождем до Рождества. То – дотянем до его следующего дня рождения. То – дай ему провести последнее лето в своем доме! То – не отправлять же его в интернат осенью, когда все так уныло и серо. Ты понимаешь, Вирджиния? Двенадцать лет мы прожили с надеждой, что вот сейчас, сейчас он переедет в дом престарелых, и, наверное, не замечали, что с каждым годом эта цель все больше отдалялась от нас.

Я метался по маленькому городку, как тигр по железной клетке. Десять шагов налево, десять направо – и все, больше идти некуда! Я знал, что все соседи считают меня бездельником и нахлебником, а Ливию – чуть ли не святой. Стоило мне только присесть в единственном кафе на главной площади городка, чтобы наконец-то поработать над своими записями, как на меня начинали пялиться толстомясые домашние хозяйки, которые ходили мимо за хлебом, подвязав свои наплоенные локоны старушечьими косынками. Если я хотел побыть вечером в одиночестве и поужинать в кафе, то там обязательно начинали свои заседания какие-нибудь дурацкие кружки по интересам или материнские клубы. Я то и дело получал втыки от совершенно чужих людей зато, что не подмел начисто полоску асфальта перед нашей калиткой или не подстриг какой-нибудь паскудный куст, ветки которого – о ужас! – перекинулись на территорию соседей.

Меня упрекали за то, что я не ходил на регулярные общественные посиделки за чаем, уклонялся от жарки сосисок на филе во время уличных шествий, отказывался руководить соревнованиями по бегу в мешках, которые устраивали по выходным школьники… Я никому не делал ничего плохого, я был индивидуалист, и как раз это считалось самым тяжким из преступлений. Иной раз мне вообще не хотелось выходить из этого уродливого дома, который принадлежал отцу Ливии. Но тогда я вынужден был постоянно наталкиваться на мерзкую рожу старика, а это было еще более невыносимо. Не было такого места, где мне было хорошо, где я ощущал бы мир и покой.

Не было у меня и места, где я мог бы вплотную заняться творчеством.