На Парижском конгрессе в составе Русской секции встретились, таким образом, как бы две делегации. И это дало повод для нового искушения. Плеханов, столь резко протестовавший против ульяновской формулы о «возможности совместной работы», стал вдруг вести разговоры с Тахтаревым о том, что «желательно бы примирить направления у нас в России…»545.

Газета «Рабочая мысль» переживала в этот момент не лучшие времена. После весенних арестов ее петербургская группа перестала существовать, и издание должно было перейти в руки «Союза борьбы». А поскольку недовольство ее направлением проявлялось со стороны рабочих и ранее, то как сложатся отношения с газетой теперь – было не вполне ясно.

Поэтому, когда Плеханов стал говорить Тахтареву, что «желательно было бы им более или менее согласиться, как представителям “крайних” направлений; что, мол, он понимает, что и “политики”, и “Рабочая мысль” слишком перегибают лук в одну сторону, а истина посредине», – Константин Михайлович сразу ухватился за это предложение546.

Он тут же заявил, что готов «предложить Плеханову что-нибудь написать для “Рабочей мысли”». Георгий Валентинович ответил согласием, но «попросил подождать, ибо ему надо спросить совета группы “Освобождение труда” и Литературной группы. Аксельрод и особенно Засулич полностью одобрили предложение и сообщили об этом Ульянову, добавив, что – по ряду признаков – в направлении “Рабочей мысли” наметился “поворот”»547.

Владимир Ильич ответил «не категорически, не безусловно: “Мы затрудняемся в данный момент посоветовать”, – писал я, т. е. прямо обусловливал наше решение предварительным выяснением дела. Необходимо было для нас дать себе полный отчет в том, произошел ли действительно “поворот”, и какой именно поворот»548.

Поняв, что решение вопроса зависит от Владимира Ильича, Тахтарев решил обратиться прямо к нему. «Он в это время жил в Мюнхене, куда я и поехал для переговоров по поводу “Рабочей мысли”, совершенно не зная, как он встретит меня, которого… он, конечно, считал одним из своих противников. Но он встретил меня по-товарищески. Быть может, причиной его дружеского ко мне отношения были некоторые наши общие личные связи. Наш разговор во всяком случае имел чисто товарищеский характер».

Самому Ульянову эта беседа принесла довольно огорчительную информацию. Похоже, что угроза Плеханова «вступить в иное предприятие» оказалась не пустым звуком, ибо речь шла не о публикации его отдельной статьи, а совсем о другом. В Париже Тахтарев прямо предложил ему возглавить «Рабочую мысль», и «Георгий Валентинович, как это стало мне ясно из нескольких моих разговоров с ним, – пишет Тахтарев, – готов был согласиться на мое предложение и стать редактором “Рабочей мысли” при условии, конечно, изменения ее направления». То есть весь план выпуска «Искры» вновь мог повиснуть в воздухе.

Для Ульянова это был еще один урок «большой политики», но он твердо решил не пускаться в какие бы то ни было интриги, а занять прямую и открытую позицию.

План, предложенный Тахтаревым, как он сам пишет об этом, «мог смешать карты Владимира Ильича и очень осложнить и затруднить ту борьбу, которую он в то время вел… Он мог, быть может, даже изменить ее окончательный исход». Поэтому Ульянов «самым решительным образом воспротивился тому, чтобы Плеханов стал во главе “Рабочей мысли”. Владимир Ильич совершенно откровенно высказал причины, делавшие в его глазах мой план для него неприемлемым. И я понял, что при его несогласии план этот неосуществим. Понял я также и то, что главным вождем русского социал-демократического движения был уже не Плеханов, а Ульянов. Откровенность и прямота Владимира Ильича, проявленная им при только что описанном свидании, мне очень понравились, хотя мне было и больно, что он разрушил мои планы. Расстались мы с ним вполне по-товарищески».

Эти слова Тахтарев написал в 1924 году. А тогда, в 1900-м, в ход были пущены и упомянутые им «личные связи». 12 (25) октября Ульянов получил большое письмо от жены Константина Михайловича – Аполлинарии Якубовой.

Письмо было пространным и немножко нервным. Отвечая на него, Владимир Ильич написал: «Странное впечатление производит Ваше письмо ко мне. Если исключить сообщения об адресах и передачах, в нем остаются только упреки, – голые упреки без всяких объяснений по существу». Главным был упрек в том, что именно он «отсоветовал» Плеханову контактировать с «Рабочей мыслью». «Упреки доходят даже до попыток, – продолжал Владимир Ильич, – сказать колкость (“убеждены ли Вы, что это сделали Вы к пользе русского рабочего движения или к пользе Плеханова?”), – но колкостями я, конечно, уже не буду с Вами обмениваться»549.

Вскоре от нее пришло еще более обширное послание, в котором она просила простить «за те резкие слова, которые я Вам написала в своем первом письме. Произошло это в значительной степени от того общего раздраженного состояния духа, в котором находишься все это время…»550 Они были знакомы вот уже семь лет. А теперь она сама перешла на «Вы». И то, что идейные разногласия разводили их по разным лагерям, вызывало у Аполлинарии горечь и досаду.

Вспоминая о совместной борьбе с народниками в Питере в прежние времена, Якубова писала, что теперь она поняла: «плодотворного в тех распрях и полемике ничего не было; народовольцев смела с дороги не полемика, а сама жизнь, выступление на сцену не “героев”, а “толпы”. На действительную работу всегда мало людей, а на чесанье языка всегда много найдется; а это последнее вредно еще и тем, что оно так гипнотизирует человека, что он на предложение ему заняться полезным делом отвечает смущенно: “Я еще не выяснил, кто я”. Эх, да полноте вам, ведь от вас только и требуется вот то-то да то-то. Для этого достаточно быть порядочным, честным человеком, сочувствующим рабочему классу. “Да, правда, но все же!..” Ну, махнешь рукой и оставишь человека в покое. Мне обидно то, что это языкочесание до такой степени поглощает человека, что он воображает, что дело делает»551.

И чтобы не оставалось сомнений относительно того, что она имеет в виду не только прежние времена, Аполлинария Александровна написала: «…Убеждения” их, право, гроша медного не стоят, ибо ничего-то в них нет самостоятельного и глубокого. Вот потому-то всякие credo и anticredo и т. д. мне представляются в высшей степени вредными, ибо они плодят в нашей публике “словесный разврат”»552.

Ее заключение было предельно кратко сформулировано в письме Мартову, приложенному к письму Ульянову: если направление «Рабочей мысли» для вас неприемлемо, а я его разделяю, то «боритесь, если не совестно».

Владимир Ильич принял вызов. «Вы пишете другу: “боритесь, если не совестно”… Нисколько не совестно бороться, – раз дело дошло до того, что разногласия затронули самые основные вопросы, что создалась атмосфера взаимного непонимания, взаимного недоверия, полнейшей разноголосицы. Чтобы избавиться от этой томящей духоты, можно (и должно) приветствовать даже бешеную грозу, а не только полемику в литературе»553.

Одно из двух: либо предмет спора слишком мелок, сводится к личностям, амбициям – и тогда это «суета сует», – либо речь действительно идет о судьбе страны. Если правильно второе, если полемика с «экономистами» касается самого смысла борьбы, ее целей, то отмахиваться от таких споров могут лишь те, кому безразличны и рабочее движение, и сама Россия.