В отличие от старшего брата Ксенофонт Афанасьевич не пожелал отличиться перед всем Гробовом и, не доезжая моста через речку Сосну, приказал извозчику свернуть с дороги к единственному на этом низком берегу ветхому домику, окруженному старыми вербами. Незадолго до отъезда на родину он заказал живописцу свой портрет в натуральный рост и теперь вез в коляске — напоказ — огромную картину в позолоченной раме, и получалось: один Ксенофонт сидел и ощущал превращение приобретенной им красоты в печаль, а другой Ксенофонт, неизменно улыбающийся, стоял. И — портрет в натуральный рост в позолоченной раме в руках возвращающегося на родину оказался как парус; и на просторе, от ветра, трудно его было удержать в руках. Тут навстречу затарахтел извозчик, доставивший домой Георгия Афанасьевича и уже катящий назад в город; сильно задумавшись, но вдруг спохватившись и сделав веселую гримасу, стегнул он лошадь и просвистал мимо, одарив и пылью, и скукой и затянув протяжную песню. Вот — Ксенофонт Афанасьевич подъехал к отеческому дому с раскрытыми окошками, заполненному собравшимися многочисленными родственниками, а оставшиеся на воздухе восхитились неотразимой картиной в сверкающей позолотой раме и оценили ее, подняв шум, на который все из домика выбежали как на пожар. Среди множества лиц выделялось огромное звериное лицо Георгия Афанасьевича, поразившее Ксенофонта переменой: старший брат не ликовал, а был растерян, и даже более того — странная, нехорошая печать читалась в его потухшем взоре. Родственники разахались и зарыдали: видимо, Георгий Афанасьевич не удосужился рассказать им, что маленький брат едет следом, — и стали целовать заплаканного и заспанного от длинной скучной дороги Ксенофонта Афанасьевича, и восторгаться им, и его сюртуком, и огромными, как шкафы, чемоданами, которые тут же стащили с извозчичьей коляски на траву. Ксенофонт Афанасьевич с беспорядочными ощущениями в душе стал открывать ключиками американские чемоданы, куда женские платья укладывались сразу во весь рост, а когда принялся раздавать подарки, разрыдался, как ребенок, и сквозь слезы наконец увидел, что попал на свадьбу, — затуманенный взор его нашел жениха с невестой; и хотя все вокруг радовались и смеялись, он тут же, как и Георгий Афанасьевич, догадался, что жизнь имеет свой порядок и оборачивается к началам своим; все перевернулось у него в голове, и нехорошее предчувствие омрачило его сознание: самый младший брат его Тимофей в праздничном костюме обнимал оставленную Яковом женщину и целовал ее шестые пальчики. Но другие родственники не замечали ничего и ничего не предчувствовали. Наоборот, только для них мелькали разноцветные бабочки и стрекозы; переливались золотые отражения волн на стволах верб; как лодочки — опавшие листочки уплывали по течению речки Сосны; под старыми деревьями скользили ласковые тени; и от нагретого дерева заборов и лачужки исходил особый старинный теплый запах, — когда в это время для наиболее чутких, находящихся в особом состоянии возвратившихся на родину раздавались в отдалении ужасные стоны, исходившие из деревни на другом высоком берегу, где бедная Марфа Ивановна рожала, и наконец «американцы» услышали плач ее первенца Филарета.

И вот когда с Марфой Ивановной в первом замужестве произошло вышеописанное несчастье и добрые родители ее стали искать любимой доченьке другого мужа, соседка Химка с низкого берега, которая медовые пряники пекла только для себя и целыми днями ела их, а детей своих многочисленных не глядела и нисколько не расстраивалась оттого, что большая половина из них поумирала во младенчестве, тут воспрянула всем своим беспечным духом и вновь самым рьяным образом стала возбуждать у сына Митрофана мысли о женитьбе на выгодной невесте. И в результате Митрофан Афанасьевич решился жениться на Марфе Ивановне, хотя у него было красное лицо в рябинах, красные волосы и красные глаза, как у вареного рака, так что ни одна девушка в деревне не обращала на него внимания. Вдобавок бедняга пас скотину в Гробове, а какое отношение женщин к пастухам — известно, и он научился в отместку не замечать их, но странное влечение к соседке осталось с детства, и когда он видел ее, красный, — вспыхивал, как огонь, и скорее скрывался с ее глаз. Митрофан Афанасьевич очень переживал из-за своей внешности, но после случившегося с Марфой Ивановной надеялся, что она обрадуется ему и такому (и так и оказалось), поскольку ей уже трудно было выйти замуж другой раз с ребенком; а тут и женихов в Гробове выпал недостаток — многих к этому времени забрали на начавшуюся войну. (Митрофан же Афанасьевич вместе с братьями-«американцами» поехал в город, и они там купили справки, что больны туберкулезом, а самый младший Тимофей предпочел судьбы не избегать, но и ему повезло — он в армии служил писарем.)

Так вот — после тихой свадьбы добрая матушка Марфы Ивановны вытерла слезы и приготовила только ей известную особую мазь и передала горшок с ней любимой дочери. Марфа Ивановна помазала своему другому мужу красное лицо в рябинах. Ночь и утро Митрофан Афанасьевич не спал, все его лицо пылало, кожа вздулась и покрылась волдырями. Он не мог выйти неделю на улицу и обдирал шкурки с лица. Когда у мужа Марфы Ивановны сошла старая кожа и лицо сделалось как у младенца, а рябины перешли на спину, и он прошелся по Гробову, принаряженный женой, то односельчане смотрели на него и спрашивали: «Кто это? Что за красавец?» Все девицы и женщины глаз от него не могли оторвать и ходили гужом за ним. Митрофан же Афанасьевич чувствовал себя будто в другой раз родившимся на белый свет, и поверить он никак долгое время не мог, что осуществились его мечты о Марфе Ивановне, и что у него новое красивое лицо, и что он будет проживать в усадьбе, как помещик.

Хозяином Митрофан Афанасьевич оказался не хуже первого мужа Марфы Ивановны, а вскоре и превзошел того во многом, хотя бы в умении выждать момент и продать свой товар подороже; вдобавок с неудержным азартом взялся он за самые разнообразные начинания: занялся новыми прибыльными ремеслами, например, гончарным производством, также решил разводить пчел, к чему проявил особое усердие, и Марфа Ивановна нашла в себе любовь для преобразившегося Митрофана Афанасьевича, оценив его всевозможные способности. Впоследствии и родители ее остались довольны другим мужем любимой дочери и согласились с тем, что и среди нищеты может затеряться умный человек, которого бы только приодеть, и он в любом обществе найдет себе место и в разговоре на любую тему не выдаст своего происхождения. Таким образом, родители Марфы Ивановны нарадоваться не могли всяческому благополучию, воцарившемуся в новом семействе бесценной их дочери, и вновь для них и их красавицы жизнь стала представляться в самых светлых и приятных оттенках, а о седом дворянине как-то позабыли, и даже его сын не чувствовал себя нисколечки обделенным по сравнению с другими детьми, появлявшимися в семье, а отчима, который к нему относился особенно благосклонно, почитал как отца. Однако сам Митрофан Афанасьевич вспоминал своего предшественника — если можно так выразиться — каждый день, сознавая, что подобное и с ним может случиться, и это предчувствие постоянно нависало над ним как скала, готовая в каждую минуту обрушиться.

Между тем шли годы, и обостренное чувство времени у Митрофана Афанасьевича развилось до невероятности в постоянных заботах о потомстве. А тут царь оставил престол или его вынудили отказаться от него, и скоро к власти пришла партия, о деяниях которой разумные люди старались не распространяться. И Митрофан Афанасьевич ощутил большие перемены в жизни и сообразил, что, пока не поздно, за любые, даже ничтожные деньги следует продать усадьбу первого мужа Марфы Ивановны, и посоветовал своему тестю избавиться от его немалых земельных владений, то же предложил и братьям Георгию и Ксенофонту, которые купили очень много земли — приехав из Америки. Отец Марфы Ивановны внял наставлениям Митрофана Афанасьевича, а братья его не смогли отказаться от сбывшейся мечты, ради осуществления которой они в Америке много лет работали по восемнадцать часов в сутки и питались в столовой для бедных, куда свозились объедки из более приличных заведений. Впоследствии «американцам» довольно жестоко пришлось поплатиться за тогдашнюю свою слепоту; а Митрофан же Афанасьевич, освободившись от усадьбы, переехал вместе с семьей обратно на жительство в Гробово, где в большом доме скучали тесть и теща без любимой дочери и в котором у него с Марфой Ивановной продолжали рождаться дети.