Инициатором этого странного сближения стал уже неоднократно упоминавшийся канцлер Марии Терезии фон Кауниц-Ридберг, который с большим трудом сумел преодолеть взаимный антагонизм как своей династии, так и Франции[34]. Последняя была, видимо, недовольна заключением договора в Лондоне и называла поступок Фридриха изменой, а Мария Терезия стала изыскивать средства, чтобы сблизиться с Людовиком Французским. Поскольку в это время надежды Версаля на союз с прусским королем в войне против Англии рухнули, то опасения остаться вообще без союзников повлияли на решение заключить союзный договор с Австрией.

При этом следует иметь в виду, что инициатива этого противоестественного сближения целиком принадлежала Австрии. Хотя Людовик XV и его министр аббат Берни тревожились по поводу усиления Пруссии, решительных шагов по заключению союза со своими исконными врагами — Габсбургами — делать они не хотели. Первое предложение Кауница о союзе было отвергнуто Версалем из-за прогноза, что в случае возникновения новой войны в Германии, Франция (как и в 1741–1748 годах) вновь станет союзницей Пруссии. Французское правительство предпочитало союзу с Австрией союз с Пруссией, но последняя уже сама не стремилась к этому. Все переговоры с Францией Марии Терезии (с подачи Кауница) пришлось вести через всесильную фаворитку Людовика. Австрийская императрица-королева унизила свою гордость до того, что неоднократно писала маркизе Помпадур[35], льстила ее самолюбию, называла ее в письмах «сестрой», «милой кузиной» и т. п. Вследствие этого, когда Мария Терезия коснулась настоящей цели своего сближения, г-жа Помпадур изъявила полную готовность исполнить желание императрицы, тем более, что сама почитала себя обиженной Фридрихом, о чем свидетельствуют два исторических анекдота.

В свое время Вольтер, прибыв в Потсдам, привез Фридриху от маркизы Помпадур самый нежный и обязательный поклон. «От кого?» — спросил Фридрих. «От госпожи Помпадур». — «Я ее не знаю», — отвечал король холодно.

Все иностранные министры и посланники являлись к ней на поклон, один прусский посол никогда не считал нужным исполнять принятый этикет. Кроме того, Фридрих смертельно уязвил гордую временщицу своим остроумным подразделением правления Людовика на царствование «трех юбок» (Les troix Cotillons). Графиню де Мальи он называл Cotillon I, герцогиню Шатору — Cotillon II, маркизу Помпадур — Cotillon III. Свою роль во всем этом сыграл и Уайтхоллский договор — Версаль (в лице аббата Берни и маркизы Помпадур) воспринял этот союз как открытый переход прусского короля в стан врагов Франции и немедленно начал переговоры с Марией Терезией. Несмотря на то что король, большинство его министров и все французское общество были против заключения «ненужного и вредного союза», он все же был подписан.

Итак, второй союз — между Францией и Австрией против Англии и Пруссии — составился через три месяца после Уайтхоллского пакта, 1 мая 1756 года, в Версале: «оскорбленное самолюбие и мстительность двух женщин превозмогли вековую вражду двух народов». Согласно договору, оба государства взаимно гарантировали свои владения и обязывались оказывать друг другу военную помощь.

Оба этих документа явились полной неожиданностью для большинства даже опытных дипломатов. Русские посланники сообщали из многих европейских столиц о том изумлении, в которое повергли государственных деятелей эти соглашения. Удивляться, действительно, было чему, что я и описал выше.

Как же развивались события в других странах — противницах Фридриха? Как я уже говорил выше, власть в России со времен воцарения Елизаветы уплыла из рук императрицы и безраздельно перешла в компетенцию так называемой Конференции — коллегии фаворитов, приведших дочь Петра к власти в 1741 году. Этот государственный орган вскоре преподнес Европе третий сюрприз — помимо Уайтхоллского и Версальского договоров началось восстановление давно разорванных в силу непримиримых противоречий русско-французских отношений, а также разрыв России с ее традиционной партнершей и союзницей — Англией. Эти события, как и австро-французское сближение, вызревали давно.

Как уже говорилось, в 1755 году Бестужев хлопотал о заключении так называемого «субсидного» договора с Англией. Королю Георгу надлежало дать золото, а России — направить в Ганновер против возможно объединившихся французов и пруссаков корпус в 30–40 тысяч человек. Не говоря уже о полной бредовости идеи сокрушить Фридриха такими незначительными силами, вскоре, как нам уже известно, ситуация изменилась в корне. Поэтому при русском дворе некоторое время наблюдалось колебание между английским и французским влиянием. Однако вскоре ход событий сделался совершенно непредсказуемым.

Задолго до Уайтхоллского и Версальского договоров по секретному заданию короля Людовика в Петербург прибыл шотландец Маккензи Дуглас. Через французского купца Мишеля он установил связь с вице-канцлером М. И. Воронцовым, а через него — непосредственно с Елизаветой. Императрица выразила желание принять французского посланника и восстановить русско-французские отношения. Переговоры проходили в обстановке сугубой секретности — о них не знали ни французское министерство, ни канцлер Бестужев-Рюмин.

Завеса тайны, окружавшей переговоры, породила легенду о девице Лии де Бомон, приехавшей со своим дядей Дугласом в Россию и по заданию Людовика внедрившейся в окружение Елизаветы. Прекрасная француженка — эталон ума, элегантности и красоты — сумела так расположить к себе императрицу, что Елизавета безо всяких колебаний согласилась на сближение с Францией. Когда задание Людовика было выполнено, девица призналась Елизавете, что на самом деле она является мужчиной — кавалером Эоном де Бомон, вынужденным для конспирации обрядиться в женское платье. Как известно, эта легенда была впоследствии подхвачена бульварной литературой и стала весьма популярной. Исследования французских и русских историков показывают полную ее несостоятельность и позволяют установить, что секретарь Дугласа Эон де Бомон, прибывший в Россию летом 1756 года, когда русско-французские отношения были уже налажены, не переживал таких романтических приключений, а действительно замеченная за ним привычка одеваться в женское платье характеризует не его феноменальные способности к конспирации и лицедейству с превращениями, а известную сексуальную патологию.