Фрэнк Эббот с острым интересом ждал продолжения.

– Да, а почему вы это сделали?

Мисс сложила руки на вязанье.

– Я подумала, что она была неосмотрительна. И боялась, что она, возможно, создала ложное впечатление. Я сочла вероятным, что она может оказаться в трудной ситуации. Я подумала, что вряд ли у нее есть кто-то, с кем ей захочется посоветоваться, и что ей может понадобиться совет. Что-то вроде этого, Фрэнк, но, пожалуй, не так определенно. Трудно не быть благоразумным, когда событие уже произошло.

С минуту он молчал. Потом сказал:

– Вкратце так… Нелли Коллинз обладала, или притворялась, что обладала, какой-то особой информацией об Энни Джойс. Если Энни Джойс мертва, эта информация не представляет ни малейшего интереса ни для кого – если только Джослины не имеют каких-то оставшихся сомнений относительно того, действительно ли выжила именно леди Джослин. В этом случае они были бы рады прямым доказательствам и благодарны Нелли. Тут нет возможного мотива для убийства. С другой стороны, если та, что выжила, – Энни Джойс, а леди Джослин мертва уже три с половиной года, как и написано на надгробии, тогда женщина, которая заняла ее место, должна играть по очень высокой ставке – она, очевидно, считает, что добилась успеха. И тут вдруг появляется Нелли Коллинз со своим «Я мыла ее и одевала, и уж кому о ней знать, как не мне?». Никакой более сильный мотив и не требуется.

– Верно, – сказала мисс Сильвер.

– Но ей звонил и договаривался о встрече мужчина…

– Да – от имени леди Джослин.

– Вы совершенно уверены, что Нелли Коллинз так сказала?

– Совершенно уверена, Фрэнк.

Он отодвинул стул и встал.

– Тогда ставлю миллион к одному, что у леди Джослин имеется совершенно несокрушимое алиби.

Анна Джослин открыла входную дверь своей квартиры. И с удивлением посмотрела на стоящих перед нею двух мужчин. Один из них, массивный, средних лет, был похож на мощную колонну, другой, элегантный молодой человек, уместнее выглядел бы в гостиной.

Представившись старшим инспектором сыскной полиции Лэмом, первый мужчина перешагнул порог, наскоро представил своего спутника как сержанта сыскной полиции Эббота и голосом, не вполне утратившим свой первоначальный деревенский акцент, заметил:

– Быть может, вы позволите нам переговорить с вами, леди Джослин?

Прошло несколько мгновений, прежде чем она шевельнулась. На лестничной площадке, откуда они вошли, было почти темно, холл квартиры был освещен только лучами, падавшими из полуоткрытой двери гостиной. Если она повернется, ей придется подставить лицо свету. Но она должна повернуться, а не то они поймут, что она испугана. Испугана… как может слово описать это ощущение, что всему настал конец? Она сделала усилие, заставляя свое тело прийти в движение, и тело подчинилось. Произошла лишь маленькая заминка, перед тем как она повела посетителей к той полуоткрытой двери гостиной.

Они вошли в приятную комнату. Свет лился с потолка из лаликовского плафона[18]. В другом сосуде того же мастера, из очень тяжелого стекла, с дизайном в виде птиц, клюющих фрукты, находился большой букет темно-бежевых хризантем. Задернутые занавеси были из парчовой ткани медового цвета. Из-за них свет в комнате имел чуть золотистый оттенок. Вся цветовая гамма была выдержана в тонах между медовым и желтовато-коричневым.

На леди Джослин было голубое платье и две нитки замечательного жемчуга. Она сказала:

– Вы хотели меня видеть… – и осеклась.

Притворяться не было смысла. Всякий, кто не был круглым дураком, заметил бы ее испуг, а ни один из этих мужчин дураком не был, даже пожилой, со своей тяжелой полицейской фигурой и флегматичным красным лицом. Она сделала рукой легкий обезоруживающий жест, который старый Лэм заклеймил про себя как иностранный.

– Вы сочтете меня очень глупой – но вы так меня напугали. Видите ли, я больше трех лет провела во Франции, в оккупации, а когда на протяжении трех лет полиция означает гестапо, не так-то легко… – Она снова осеклась и сказала с улыбкой: – Мои нервы сыграли со мной шутку. Чем могу быть вам полезной? Присаживайтесь, пожалуйста.

Они сели. Свет лился прямо на них. Фрэнк Эббот окинул хозяйку беглым взглядом. Красивая женщина… находится в напряжении… очень быстро нашлась с объяснением, но, возможно, она и вполне искренна. Ars est celare artem[19]– но если это было искусство, он снимает перед ним шляпу. Конечно, быть может, ей и нечего скрывать. То, что гестапо могло подействовать на нервы девушки в оккупированной стране, не нуждалось в пояснениях.

Лэмб выждал, пока молчание надежно установится, после чего заговорил:

– Сожалею, что мы вас напугали. У меня есть основания полагать, что вы можете оказать нам некоторое содействие в отношении того дела, которое мы расследуем.

– Дела? Я… конечно… все, что смогу… но я не понимаю…

Старший инспектор Лэм, не обращая внимания, продолжал. Его глаза, которые непочтительному сержанту так настойчиво напоминали бычьи, флегматично уставились на нее с таким выражением, будто она была чем-то вроде кресла или софы. Они не выказывали никакого уважения к тому факту, что она молода, красива, очаровательна и зовется «леди Джослин». Он просто смотрел на нее. С таким же успехом она могла бы быть старой уборщицей, дверным косяком или кошкой. Своим грубоватым деревенским голосом он произнес:

– Нам доложили об этом деле как о несчастном случае на дороге. Погибшая была опознана своей квартиранткой как мисс Нелли Коллинз, хозяйка магазина женского рукоделия в Блэкхите. Вы ее знали?

Фрэнк Эббот увидел, как природный цвет исчез с лица леди Джослин. Остались два пятна румян и алый рот, нарисованный губной помадой. Макияж был нанесен так умело, что до этого было трудно сказать, где заканчивалось естество и начиналось искусство. Теперь даже искусства не осталось. Пятна цвета выделялись на обесцвеченной коже точно грубая мазня на восковой маске. Фрэнк увидел не только это свидетельство шока, но и то, как напряглись ее шейные мышцы. Из-за этого она смогла твердо произнести единственное слово, которое ей требовалось:

– Нет.

– Вы не знали мисс Коллинз?

– Нет.

– Никогда о ней не слышали?

Фрэнк Эббот быстро посмотрел на лежащие на коленях руки Анны Джослин. Обычно руки подводили больше всего. Он повидал много женских рук, которые выдавали то, что скрывало лицо. Но руки Анны Джослин не выдавали совершенно ничего. Они не цеплялись одна за другую и не сжимались в кулаки, а спокойно лежали на коленях – либо непринужденно, повинуясь превосходному контролю.