Впрочем, правды теперь уже не узнать. Ни томография, ни вскрытие этого не скажут. Как и многого другого, в том числе и того, почему он никогда не рассказывал мне про этот дом в Салеме. По словам Бентона, Филдинг купил его сразу, как только переехал в Массачусетс, то есть примерно год назад, но мне даже словом об этом не обмолвился. Не знаю, скрывал ли он что-то незаконное, что совершил или планировал совершить. Но у меня такое ощущение, будто он просто хотел, чтобы это касалось лишь его самого и не имело бы ко мне никакого отношения, чтобы у меня не сложилось по этому поводу своего мнения и в результате я не стала бы вмешиваться в его дела, помогать, докучать советами. Он не хотел, чтобы я поучала его, когда он обзавелся капитанским домиком, — с расчетом либо сделать его своим жилищем, либо потом продать, либо что-то еще.

«Если правда такова, то как это, однако, печально», — думаю я, глядя на сапфировые волны, что разбиваются о каменистый берег по другую сторону заледенелой улицы. Я прохожу через широкий проем, в котором когда-то были раздвижные двери, и попадаю в столовую. Темные дубовые балки, белый оштукатуренный потолок, весь в каких-то пятнах. Свисающий медный светильник явно взят из коридора, ему не место над ореховым обеденным столом. Сам стол пыльный, в окружении потертых стульев, они от другого гарнитура, и их обивка ветхая и рваная.

Я не осуждаю Филдинга за то, что он не приглашал меня сюда. Я слишком критична, слишком уверена в своем непогрешимом вкусе, у меня по любому поводу есть обоснованное мнение. Неудивительно, что этим я подчас доводила его до белого каления. Я выступала не просто в роли советчика, но плохой матери; на самом же деле я не имела права быть даже хорошей. Мне полагалось быть только его начальником, и, окажись Джек сейчас здесь, я бы извинилась перед ним. Попросила бы прощения за то, что я знала его и заботилась о нем. Но какая от этого польза? И что хорошего я ему сделала?

Я перевожу взгляд на другой конец стола, где пыль местами вытерта. Здесь кто-то ел или работал, возможно, здесь стояла пишущая машинка. Кстати, и стул, который стоит там, крепче остальных. Его потертое, затянутое красным бархатом сиденье цело. Наверное, садиться на него можно было без опаски. Филдинг сидел на этом стуле и что-то печатал.

Я пытаюсь представить его за этим столом, в доме со скрипучими окнами, из которых открывается унылый вид на подъездную дорожку из гравия. Получается плохо. Я не вижу Джека сидящим на стуле под свисающим с потолка фонарем, за пишущей машинкой, раз за разом перепечатывающим на бумаге с водяными знаками письмо, пытаясь достичь безупречного результата.

Филдинг и его большие, нетерпеливые пальцы. Он никогда не умел хорошо печатать на машинке, был самоучкой, или, как он сам выражался, «не умел толком давить блох». Тогда какой смысл в этом документе, якобы полученном от Эрики Донахью? Если письмо написал Джек, весь его смысл теряется.

Учитывая состояние Филдинга и то, что видел Бентон, когда встретился с ним на прошлой неделе у меня в кабинете, с трудом верится, что мой заместитель пустился во все тяжкие лишь для того, чтобы оклеветать гарвардского студента, взвалив на него вину за убийство Марка Бишопа. И с какой стати Филдингу убивать шестилетнего мальчика? Меня не убеждают слова Бентона, утверждающего, будто Филдинг, вгоняя гвозди в голову Марка Бишопа, убивал в этом ребенке себя и вколачивал гвозди в гроб собственного нелегкого детства.

Однако я спешу напомнить себе, что в жизни есть много такого, что имеет смысл для некоторых людей. Другие порой даже не могут взять в толк — зачем? Даже когда нам объясняют, почему они это совершают, объяснение часто не вписывается ни в какие разумные рамки. Я останавливаюсь перед окном. Я пока не готова к тому, чтобы выйти из этой комнаты и шагнуть в следующую, где уже расхаживает Бриггс. Слышу, как он разговаривает с кем-то по телефону, и тоже вытаскиваю свой, чтобы проверить, нет ли текстовых сообщений. Есть, от Брайса.

«Можете позвонить Эвелин?»

Звоню в криминалистическую лабораторию, и мне отвечает голос молодого эксперта по имени Мэтью.

— У вас рядом есть компьютер? — Голос Мэтью звенит от волнения. — Эвелин вышла в туалет, но мы хотим послать вам кое-что совершенно уму непостижимое. Я все думаю, может, это ошибка или нам просто попался какой-то загрязненный образец. Вы знаете, что диаметр человеческого волоса примерно восемьдесят тысяч нанометров. А теперь представьте четыре нанометра. Другими словами, волос в двадцать тысяч раз толще того, что мы тут обнаружили. И это что-то неорганического происхождения, хотя почти на все сто чистый углерод. Кроме этого, мы обнаружили остаточные следы фенциклидина.

— Вы обнаружили фенциклидин? — перебиваю его я.

— Да. Или, как его еще называют, «ангельскую пыль». Совсем чуть-чуть, можно сказать, всего ничего. При увеличении в сто раз, даже на обычном микроскопе, можно различить гранулы и кучу всякого микроскопического мусора, особенно хлопковых волокон на обратной стороне болеутоляющего пластыря. Так вот, возможно, среди этих гранул и есть фенциклидин, нуприн или мотрин, в зависимости от того, что это был за пластырь. Может, найдутся и другие соединения.

— Мэтью, вы не могли бы помедленнее?

— При увеличении в сто пятьдесят тысяч раз вы увидите то, о чем я говорю, размером с хлебницу. Именно это мы и хотим вам послать, доктор Скарпетта.

— Присылайте, я включу компьютер в автобусе. Впрочем, можете прислать PDF, тогда я попробую вывести изображение на айфон. Кстати, как эта ваша штуковина выглядит?

— Похожа на бакиболл или гантель, составленную из бакиболлов, но только с ножками. Она явно искусственного происхождения, размером примерно с цепочку ДНК, как я уже сказал, четыре нанометра в диаметре и состоит из чистого углерода. Одно непонятно — что это такое и что оно должно было доставить. Там еще есть следы полиэтиленгликоля. На наш взгляд, это что-то вроде внешней оболочки для этой штуковины.

— Давайте подробнее про это самое «доставить». Вы имеете в виду, что нечто, имеющее такие наноразмеры, должно было доставить остаточные следы фенциклидина, я правильно поняла?

— Это не моя область, и у нас нет атомно-силового микроскопа, так что это все наши догадки. Потому что я бы сказал, что мы вошли в новый день, где теперь приходится искать вещи вроде этой, которые нужно увеличивать в миллионы раз. Лично я считаю, что для того, чтобы такое собрать, нужен атомно-силовой микроскоп, нужна наносборка, нужно манипулировать нанотрубками и наночастицами. Нужны нанощупы, чтобы все это дело склеить, ну или типа того. С нашим сканирующим электронным микроскопом мы многое могли бы сделать, но, если дела обстоят так, как я только что описал, нам бы очень даже пригодился атомный микроскоп.

— То есть вы сами не знаете, что нашли, но, по вашему мнению, это какой-то нанобот для доставки в организм препарата или препаратов. Я правильно поняла? И вы нашли его на обратной стороне пленки, которая лежала в кармане лабораторного халата.

Я не говорю, чей это халат.

— Да, смешанный с партикулятом, волокнами и прочим мусором, потому что мы не анализировали всю пленку, а лишь ее фрагмент, который установили на подставку. Остальная часть сейчас проверяется на отпечатки пальцев, после чего будут анализы ДНК, а затем спектральный анализ, — продолжает грузить информаций Мэтью. — А он сломан или начал разлагаться.