– Вам доводилось встречаться с ним за границей?

Мы, я помню, однажды встретились в Париже и весь день бродили по городу. Потом он повел меня к ним домой. Я чувствовал, что ему плохо, что он пытается не сорваться. Когда мы вошли в дом, я увидел какие-то эспандеры, гири, гантели. И все это – в сочетании с ощущением, что болезнь подстерегает его, подтачивает, как капли яда.

– А какие еще встречи с Высоцким вам запомнились?

Однажды произошла русская, нелепая ситуация. Мы приехали с Евтушенко в Ленинград на вечер поэзии, и меня явно по ошибке вселили в номер Евтушенко. Я не исключаю, что Высоцкий пришел тогда не ко мне, а к нему.

Высоцкий начал петь и пел очень долго и замечательно. Я ему сказал тогда, что очень люблю его короткие, ранние песни. Я сказал, что, например, песня «Сегодня я с большой охотою…» такая чистая, что она для меня – как сонет Лауре. И он начал петь, выбирая песни для меня. Это было совершенно упоительно.

И еще одна встреча. Помню, однажды Высоцкий приехал с женой ко мне. У меня была высокая температура, сильный жар, но я не лежал в постели, а был одет. Однако он сразу почувствовал, что я болен, и хотел тут же уехать. Я же говорю, он был светский человек, и об этом, к сожалению, никто никогда не узнает, потому что образ остался совершенно иной.

1995

– Юрий Сергеевич, в одном из интервью вы рассказывали, что помогли Высоцкому издать его первую пластинку с песнями из «Вертикали». Как вам это удалось? Ведь был 1968 год, когда советская пресса буквально ополчилась на Высоцкого и его творчество. И вдруг – пластинка!

С 1962 года я работал во Всесоюзной студии грамзаписи. Это было еще до того, как она была переименована в «Мелодию». Я был ведущим редактором детским и еще редактором литературным, эстрадным. На студии были более свободные нравы, чем, допустим, на радио или телевидении. Пластинка была чуть-чуть в стороне. Не случайно именно там появлялись какие-нибудь «Ландыши», которые потом критиковались за мещанство.

У нас работала редактор Анна Качалина, которая очень хорошо относилась к тому, что делал Высоцкий. Мы с ней вели разговоры о том, что хорошо бы издать его пластинку, но нас каждый раз самым решительным образом пресекали.

Но вот вышел фильм «Вертикаль». Я его посмотрел, побежал к Качалиной и говорю: «Вот смотри. Там есть четыре песни, и все они не имеют никакого политического подтекста». Действительно, песни как-то очень хорошо вписывались в имидж того времени.

Самого меня покорила «Песня о друге». Я очень любил точные рифмы, как в этой песне: «Если друг оказался вдруг // И не друг, и не враг, а так». Настолько красиво, ловко зарифмовано – и притом не натужно. Я понял, что это мог написать только поэт, который работает над стихом. Это явно было другое, чем КСП.

Вместе с Анной мы пошли к директору студии и стали его убеждать. Директор Борис Давидович Владимирский был очень образованный, интеллигентнейший человек. Во всем, что связано с эстрадой или вообще с неклассическим жанром, он абсолютно ничего не понимал. Он жил Бетховеном и Бахом, остального для него не существовало. Иногда к нему стояла очередь тех, кого сейчас называют попсовиками, а из кабинета раздавалась музыка Баха. Ему нужна была разрядка, он садился за инструмент и играл. Мы стали ему объяснять и убеждать, что настал момент, когда Высоцкого не просто надо издать, но и что это политически выгодно, – я настаивал на том, что издание такой пластинки важно с политической точки зрения. Владимирский боялся начальства и боялся промахнуться, сделать ошибку, но я на него какое-то влияние имел.

Еще важный момент. Тогда появились первые гибкие пластинки. Там как раз помещалось четыре песни. И вот такую пластиночку Высоцкого издали, к нашей радости. Тираж был огромный. Если не ошибаюсь, шесть миллионов. Гибкие пластинки часто издавались миллионными тиражами, но все равно шесть миллионов – это очень много. И Качалина выписала Высоцкому гонорар.

Когда я пришел в 1962 году на студию, гонорары еще не выдавали, потому что когда-то во время войны авторы отказались от гонораров, и долгое время так и было. Но к моменту издания пластинки Высоцкого авторам платили уже очень неплохие деньги. Я помню, как после выхода пластинки ко мне пришла жена Высоцкого, Людмила Абрамова, и говорит: «Вы знаете, вы спасли нашу семью. Мы вам очень благодарны!»

– Вы на тот момент уже были лично знакомы с Высоцким?

Я сейчас уже не помню, но, кажется, мы познакомились позднее. Мы не были друзьями, но когда встречались, то обнимались, и он как-то всегда мне на ухо что-то такое напевал. И какой-то клич у нас родился… Когда мы шли друг другу навстречу на улице или где-то встречались в учреждении, он издалека начинал: «Мы с тобой одной крови – ты и я! Я „развращаю“ взрослых, а ты – детей». У меня тогда уже вышли «Бременские музыканты», которые лежали на полке из-за опасных фраз.

Поэтому мы с Высоцким на самом деле чувствовали такое родство. У нас с ним была друг к другу большая приязнь, тем не менее, когда я сам стал писать, у меня к нему появилась некоторая снисходительность. И он, как ни странно, это принимал. У меня начинали выходить пластинки, каждая песня – «Антошка», «Чунга-Чанга» и так далее – становилась известной, были записаны «Бременские музыканты»… Начинало появляться чувство, что, дескать, он поет под гитару, что, в общем, близко к КСП, а я – профессиональный поэт. Так продолжалось довольно долго, и он ко мне в какой-то степени обращался почти как к старшему товарищу. Может быть, он мне подыгрывал в этом, я не знаю.

Но вот однажды звонит мне Ролан Быков: «Ты не хочешь завтра ко мне приехать?» Я говорю: «А что случилось?» – «Ну, праздник, 2 мая, нерабочий день». Я говорю: «И что? Ты отмечаешь второе мая?» Он в ответ: «Да нет! Ко мне придет Михаил Львовский. Он собрал полное собрание сочинений Высоцкого и хочет показать мне». И я так неуверенно – но все-таки это же Ролан – пошел к нему вместе с женой.

Началось все часов в восемь вечера, а закончилось в шесть или в семь утра. Мы с комментариями Львовского слушали как бы огромный концерт, разбитый по темам – спорт, война, космос.

Вы знаете, Ролана Антоновича заставить замолчать было невозможно. Я ему всегда показывал то, что писал. Допустим, я хочу показать пять песен, а показал две – и он уже начинает кричать, что-то рассказывать… Я говорю: «Ну обожди! Еще три песни есть!» Да куда там… А тут мы все молчали. И Быков молчал и только слушал. Только посматривал на нас. И в его взоре читалось: «Ну как? Вы понимаете, что это гениально?»

И вдруг у меня как будто волосы начали шевелиться. Я понял, что Высоцкий – как Пимен, описал всю нашу жизнь. Практически он рассказал обо всем, проник во все уголки. Мне даже стало чуть-чуть страшновато, потому что если человек все сказал, он должен умереть. Как Пушкин, например. Он попробовал себя во всех жанрах и умер.