Чтобы сделать первый предупредительный выстрел, старший опергруппы сначала было прицелился в люстру. Но в последний момент передумал и выстрелил в телевизор.

Кинескоп будто взорвался изнутри тысячью мелких осколков, брызнувших в сторону дервиша.

А потом произошло нечто невообразимое. Или – совершенно невозможное. Хотя с чьей точки зрения? Дервиш, к примеру, ни капли не удивился. А вот оперативник опешил. И даже рот слегка приоткрыл, дабы выразить надлежащим образом свое изумление.

Осколки лопнувшего экрана замерли. Повисли в воздухе. Как… Трудно даже сказать, на что это было похоже. Стоп-кадр – слишком уж банально. Да и невыразительно к тому ж. Можно было сказать, что время остановилось. Однако дервиш продолжал крутиться как ни в чем не бывало. Он сделал еще три или четыре оборота и вдруг тоже остановился. Лицом к целящемуся в него из пистолета оперативнику. Впрочем, лица у него, как и прежде, не было. Лицо дервиша закрывало некое подобие восковой маски, оплывающей на жарком солнце. А может, это и было его истинное лицо?

Оперативник больше не думал о том, что представляет собой существо, которое он видит перед собой. Он направил прицел в центр того, что должно бы быть лицом дервиша, и нажал на спусковой крючок. Пистолет медленно, словно совершая колоссальное усилие, да к тому ж и с неохотой, дернулся в его руке. Он почувствовал вибрацию в рукоятке. Прошла секунда. Другая. Третья. И наконец из стволового отверстия показалась тупая, округлая головка пули. Выбравшись полностью из ствола, пуля встряхнулась, как резвая, вполне довольная жизнью собачонка. И упала. Гулко ударившись о застилающий пол ламинат.

Дервиш вытянул руки перед собой и сам весь подался вперед. Тело его стало неестественным образом изгибаться и вытягиваться, будто было сделано из мягкого, очень пластичного материала. Текучая масса, заменявшая ему лицо, начала приобретать некую видимость формы. Вот – на ней вырос нос. Вот – прорезались глаза. Вот – образовалась щель на месте рта. Вскоре это уже было вполне сформировавшееся лицо. Оперативнику даже показалось, что он узнает в нем знакомые черты. Но в этот миг черты лица дервиша снова смазались, перемешались, и из однородной массы будто вынырнуло совсем другое, новое лицо. Оперативник не успел сообразить, на кого похож новый лик, как на него уже смотрело совсем другое лицо. Лица менялись, будто перетекали одно в другое. Мужские, женские, детские, чудовищные лица всматривались в старшего опергруппы большими, круглыми, голубыми, зелеными, выпученными, черными, карими, раскосыми, миндалевидными, вытаращенным глазами и по мере этого приближались к нему все ближе.

Ближе…

Ближе…

Когда до лица дервиша – ну, или кто он там был на самом деле? – стало можно рукой дотянуться, оперативник поднял руку и ударил его рукояткой пистолета. В висок. Не очень сильным, но точно выверенным ударом. Таким, что валит человека с ног, каким бы прочным ни был у него череп.

На виске у дервиша образовалась неглубокая вмятина. Которая тотчас же затянулась. Но дервишу это, видимо, не понравилось. Лицо его продолжало меняться, но теперь оно приобретало все более чудовищные черты. Нос сделался плоским, кожистым, подбородок заострился, челюсти вытянулись. Глаза приобрели зловещий отсвет. А зубы – оскал.

Оперативник подумал, что зря он, пожалуй, ударил эту тварь рукояткой пистолета. Ведь можно было, наверное, и как-то иначе разобраться. Или – нельзя?

Дервиш, превратившийся в некое подобие извивающегося змея, поднял руки, словно хотел продемонстрировать оперативнику, какие у него замечательные вещицы. В одной – медная тарелочка на кожаном шнурке, в другой – тоненькая металлическая палочка. Оперативник натянуто улыбнулся. Как идиоту, с которым лучше не связываться. А дервиш чуть приподнял палочку и едва коснулся ею края металлической тарелочки. И сказал лишь одно только слово:

– Ом!

И мир содрогнулся.

Во всяком случае, так показалось оперативнику.

Все, что его окружало, стало зыбким и неверно-обманчивым. Цвета скользили и перетекали. Звуки плыли и колыхались. Все имело свой ритм. Но – ритм неправильный. Кем-то предумышленно нарушенный. Сбитый.

Ужасающее лицо дервиша стало растекаться по сторонам. Его изуродованные пропорции становились все более уродливыми. Нереально уродливыми!

Но оперативник не смотрел на дервиша. Он видел перед собой только маленькую медную тарелочку, все еще совершающую обманчиво медленные колебательные движения. Ему казалось, что он видит не только саму тарелочку, но и плывущие от нее в разные стороны звуковые волны. Они окутывали его, подобно кокону, сплетенному гигантским пауком, любителем человеченки, – и откуда только берутся такие твари! И ладно бы кокон! Так ведь они еще и жужжали, как рой обезумевших пчел, прилетевших с медосбора и обнаруживших на месте родного улья разворотившего его и сожравшего весь мед негодяя! И звуки эти были гораздо болезненнее реальных пчелиных жал.

А звуковые волны все плыли и плыли. Накладывались одна на другую. Резонировали. И будто спрессовывали при этом саму реальность. Делали ее все более компактной и плотной. Информационная загруженность одной условной единицы пространства сделалась примерно в семьдесят пять целых и восемнадцать сотых раз больше, чем была прежде. Информационные символы и знаки сменяли друг друга с такой неимоверной скоростью, что их невозможно было уловить глазом. Однако все они отпечатывались в подсознании, превращая его в подобие винегрета, приготовленного в блендере. Оперативник чувствовал, как чудовищный объем информации распирает его голову изнутри. Давит на свод черепа. Течет через синусы, как сопли. И если поначалу это было просто омерзительно и гадко, то очень скоро ощущение сделалось еще и болезненным. Выронив пистолет, оперативник сдавил виски ладонями – давление изнутри в височных областях было или казалось наиболее сильным. Глаза его наполнились слезами, а рот – слюной. Он видел перед собой лишь молочно-белую пустоту, пронизанную красной капиллярной сеткой. Он уже кричал от боли, но не слышал собственного голоса. Из разинутого рта летели брызги слюны, перемешанной с кровью. Кровь текла из ушей, из носа. Сочилась из глаз.

Это был кошмар, которому не было конца.

Так казалось захлебывающемуся собственными соплями бедняге.

Конец наступил в тот момент, когда его голова взорвалась, подобно праздничному фейерверку, разметав по сторонам кровавые ошметки.

И это было словно кусочек счастья.

Во всяком случае, так показалось в последний миг несчастному, избавившемуся наконец-то от страданий.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Тем временем его коллега мирно, ни о чем не подозревая, пил чай на кухне. С женщиной, которую он должен был задержать и доставить в оперативный штаб, расположенный в особом отделении одиннадцатой больницы. К чаю было подано шоколадное печенье, пирожные с заварным кремом, вафельные трубочки и конфеты с суфле. Они пили чай, ели сладости и мило разговаривали. О том о сем. О капусте, о королях. Или, к примеру, увлеченно обсуждали фильм «Касабланка». Она оказалась горячей поклонницей Хэмфри Богарта, а он – не менее жгучим почитателем таланта Ингрид Бергман. И ему не было никакого дела до того, что происходило в это время на лестнице.