– Госпожа Гранжан.

На пороге Элен невольно отступила. Она увидела на другом конце комнаты, у камина, молодую особу, которая сидела на узком канапе, сплошь заполнив его своей необъятной юбкой. Против нее сидела пожилая гостья в шляпке и шали.

– Простите, – негромко сказала Элен, – я хотела бы видеть доктора Деберля.

И она снова взяла за руку Жанну, которую пропустила было вперед. Она была удивлена и смущена тем, что попала в гости к этой молодой даме. Почему она сразу не спросила доктора? Ведь она знала, что он женат.

Госпожа Деберль немного резким голосом заканчивала скороговоркой какой-то рассказ:

– О, это изумительно, изумительно! Она умирает с таким реализмом. Она хватается за грудь – вот так! – запрокидывает голову, лицо ее зеленеет… Клянусь, мадемуазель Орели, вам нужно посмотреть ее.

Тут она встала и подошла к двери, шумя платьем.

– Входите, сударыня, прошу вас, – сказала она с обворожительной любезностью. – Мужа нет дома… Но я буду очень рада, очень рада, уверяю вас… Верно, вот эта прелестная девочка была так больна той ночью? Присядьте на минутку, прошу вас!

Волей-неволей Элен пришлось сесть в кресло; Жанна робко примостилась на краешке стула. Госпожа Деберль снова удобно расположилась на канапе, пояснив со звонким смехом:

– Сегодня мой приемный день, – да, я принимаю по субботам. Вот Пьер и провожает всех в гостиную. На той неделе он привел ко мне полковника, больного подагрой.

– Что вы за ветреница, Жюльетта! – пробормотала пожилая гостья, мадемуазель Орели, небогатая старая приятельница, знавшая госпожу Деберль с раннего детства.

Наступило молчание. Элен окинула взглядом богато обставленную гостиную, черные с золотом портьеры и кресла, сиявшие ослепительным блеском позолоты. На камине, на рояле, на столах пышно распускались цветы. В зеркальные стекла окон струился ясный свет из сада, – там виднелись обнаженные деревья и черная земля. В гостиной было очень жарко, калорифер излучал ровное тепло; в камине медленно догорало одно-единственное толстое полено. Снова скользнув взглядом вокруг, Элен поняла, что сверкающая пышность гостиной – это искусно подобранная рамка. У госпожи Деберль были иссиня-черные волосы и молочно-белая кожа. Она была небольшого роста, несколько полна, медлительна и грациозна в движениях. Среди всего этого яркого великолепия ее бледное лицо под пышной прической золотилось румянцем. Элен нашла, что она прямо-таки очаровательна.

– Это ужасная вещь – судороги, – продолжала госпожа Деберль. – Мой маленький Люсьен страдал ими, но только в самом раннем детстве. Воображаю, как вы переволновались, сударыня! Но теперь милая девочка, по-видимому, уже совсем здорова.

Растягивая фразы, она в свою очередь глядела на Элен, поражаясь ей, восторгаясь ее красотой. Никогда не случалось ей видеть женщину более величественную, чем эта вдова в строгих черных одеждах, облекавших высокий, стройный стан. Ее восхищение выразилось в невольной улыбке; она обменялась взглядом с мадемуазель Орели. Обе рассматривали Элен с таким наивным восхищением, что та в свою очередь улыбнулась.

Госпожа Деберль слегка откинулась на спинку канапе и спросила, играя веером, висевшим у ее пояса:

– Вы не были вчера на премьере в «Водевиле», сударыня?

– Я не бываю в театре, – ответила Элен.

– Ах, Ноэми изумительна, изумительна… Она умирает с таким реализмом… Она хватается за грудь – вот так! – запрокидывает голову, лицо ее зеленеет. Впечатление потрясающее!

Минуту-другую она разбирала игру актрисы – впрочем, хваля ее. Затем перешла на другие злободневные события парижской жизни: выставку картин, где она видела необыкновенные полотна, глупейший роман, который усиленно рекламировали, какое-то скабрезное происшествие – о нем она поговорила с мадемуазель Орели намеками. Она перескакивала от одной темы к другой, без устали и замедления, ощущая все это как свойственную ей атмосферу. Элен, чуждая этому мирку, довольствовалась ролью слушательницы, лишь изредка вставляя несколько слов, краткую реплику.

Дверь распахнулась, лакей доложил:

– Госпожа де Шерметт. Госпожа Тиссо.

Вошли две дамы, очень нарядные. Госпожа Деберль устремилась им навстречу; шлейф ее черного шелкового, богато отделанного платья был так длинен, что она, поворачиваясь, каждый раз отбрасывала его каблуком. В течение минуты слышалось быстрое щебетание тонких голосов:

– Как вы любезны! Мы совсем не видимся…

– Мы пришли насчет этой лотереи, знаете?..

– Как же, как же!

– О, нам некогда сидеть! Нужно еще побывать в двадцати домах.

– Что вы! Я вас не отпущу!

Наконец обе дамы уселись на краешке канапе. Высокие голоса вновь защебетали, еще более пронзительно:

– А? Вчера, в «Водевиле»!

– О! Великолепно!

– Вы знаете, она расстегивает лиф и распускает волосы. Весь эффект в этом.

– Говорят, она что-то принимает, чтобы позеленеть.

– Нет, нет, все движения у нее рассчитаны… но ведь надо было сначала их найти!

– Изумительно!

Дамы поднялись и ушли. Гостиная снова погрузилась в жаркую истому. Веяло пряным благоуханием гиацинтов, стоявших на камине. Слышно было, как в саду звонко ссорились воробьи, слетавшиеся на лужайку. Прежде чем вернуться на свое место, госпожа Деберль задернула на окне – оно приходилось против нее – штору из вышитого тюля, смягчив этим блеск позолоты в гостиной. Затем она снова уселась.

– Простите, – сказала она. – Меня осаждают.

И госпожа Деберль, все такая же любезная, заговорила с Элен более серьезно. Очевидно, она по толкам жильцов и прислуги принадлежавшего ей соседнего дома частично знала историю жизни Элен. Со смелостью, полной такта и, казалось, проникнутой дружеским чувством, она коснулась смерти ее мужа, ужасной смерти, постигшей его в гостинице, в отеле Дювар, на улице Ришелье.

– Вы ведь только что приехали, не так ли? Никогда раньше не бывали в Париже?.. Как это, должно быть, тяжко – такая утрата среди чужих людей, тотчас после долгой дороги, когда еще даже не знаешь, куда пойти!..

Элен медленно кивала головой. Да, она пережила страшные часы. Роковое заболевание обнаружилось на другой день после приезда, когда они собирались пойти в город. Элен не знала ни одной улицы, не знала даже, в какой части города она находится; неделю она неотступно просидела возле умирающего, слыша, как Париж грохочет под ее окнами, чувствуя себя одинокой, брошенной, затерянной, словно в глубине пустыни. Когда она впервые снова вышла на улицу, она была вдовой. Ее до сих пор охватывала дрожь при мысли об этой большой неуютной комнате со множеством пузырьков от лекарств и неразложенными чемоданами.

– Ваш муж был почти вдвое старше вас, как мне говорили, – осведомилась госпожа Деберль с видом глубокого участия, тогда как мадемуазель Орели вытягивала шею, чтобы не пропустить ни слова.

– О нет, – ответила Элен, – он был старше меня всего лет на шесть.

И в кратких словах она рассказала о своем браке, о той страстной любви, которую почувствовал к ней ее будущий муж, когда Элен жила со своим отцом, шляпником Муре, на улице Птит-Мари в Марселе; об упорном противодействии семьи Гранжан, богатых сахарозаводчиков, возмущенных бедностью девушки; о грустной, полутайной свадьбе после вручения официальных извещений родителям; о стесненных обстоятельствах, в которых они жили с мужем до смерти дяди, завещавшего им около десяти тысяч франков годового дохода. Тогда-то Гранжан, возненавидевший Марсель, и решил, что они переедут в Париж.

– Скольких лет вы вышли замуж? – спросила госпожа Деберль.

– Семнадцати.

– Как вы, верно, были хороши!

Разговор прервался. Элен, казалось, не расслышала этих слов.

– Госпожа Мангелен, – доложил лакей.

Появилась молодая женщина, скромная и застенчивая. Госпожа Деберль едва приподнялась с канапе. То была одна из ее протеже, пришедшая поблагодарить за какое-то одолжение. Она оставалась всего несколько минут и, сделав реверанс, ушла. Госпожа Деберль возобновила прерванную беседу. Она заговорила об аббате Жув – обе знали его. То был скромный викарий приходской церкви Нотр-Дам-де-Грас в Пасси, но его добрые дела сделали его самым любимым и уважаемым священником во всем квартале.

– О, такая проникновенность! – прошептала с благочестивым видом госпожа Деберль.

– Он был очень добр к нам, – сказала Элен. – Мой муж познакомился с ним еще в Марселе. Как только он узнал о моем горе, он