Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И замолчал, закинув в рот щепоть квашенной капусты.
Они снова сидели в пиршественной зале. Это был не совсем пир, но стол для гостей воевода накрыл богатый. Питие тоже было, но скромное — пиво да брага.
— Нешто и на злато растраченное на Москве не озлились? — с улыбкой спросил он, прожевав закуску.
— Нет, Петр Василич, — улыбнулся Дурной. — Нерастраченного так много оставалось, что они особо и не заметили.
— Подобрела Москва при новом государе, — протянул Шереметев с легкой укоризной в голосе. — Но главное, что у тебя всё ладно вышло. Сталбыть, ныне ты законный правитель Руси Черной?
— Нет, конечно, — Дурной не смог сдержать смешок. — Правителя Москва позже пришлет. Но я, как был Большаком, так пока им и остаюсь.
— Ну, это главное, — покивал боярин. — Теперя ты законный. И указ государев тебя ото всего охраняет. Куды хошь поезжай, всюду тебе дорога!
— Пока мне одна дорога — домой, — и глаза Большака затуманились. Не от пива выпитого. Плескались перед его взором темные воды Амура под ясным синим небом…
Наутро Шереметев стал зазывать Дурнова на охоту.
— Да нам бы плыть поскорее, Петр Василич, лето совсем короткое…– Дурнову даже неловко стало, что такое гостеприимство, а он человеку в душу плюет.
Конечно, Большак подумывал, что доброта такая неспроста. Верно, хочет Шереметев ему какую-то сделку предложить, навроде обводной торговли через бухарцев. Или зря он на воеводу надумывает?
— Да что ты дни считаешь? — Шереметев искренне расстроился. — Нынче поедем, завтрева вернешься. Людишки твои как раз всё подготовят к отплытию. Я ж тебя не на простую охоту зову. За Тоболом, под Лютиной заимкой секача серебряного видали.Веришь ли: весь белый! И шерсть, и кожа, а глаза — кровавы! Давно думал на него пойти, но, получается, для тебя берег! Поехали!
Дурной рассмеялся и махнул рукой. Попросил Аратана готовить дощаник, а сам взял с собой пару стрелков, что на Амуре уже успели прославиться, как охотники — и присоединился к свите Шереметева. Свита, кстати, была небольшой: человек под двадцать, да свора загонных собак. Люди и охотничьи псы через реку переправились на лодках, кони плыли рядом сами.
Подле Тобольска Сибирь выглядела уже обжитой: всюду тайгу и голые луга покрывала сетка из тропок и дорожек, всюду чувствовалось присутствие человека. Проводники ходко вели охотников до мест кормления стада серебряного секача. Вскоре всадники вытянулись в цепочку, чтобы пройти по узенькой тропочке. Даже неясно было, людская она или звериная. Собаки бежали рядом, глухо урча и пожирая ноздрями лесной воздух. Им дороги не требовались.
Уже сильно за полдень вся свита выбралась, наконец, на большую открытую поляну, посреди которой стояло… Неясно: то ли изба, под весом своим наполовину вросшая в землю, то ли землянка, нагло высунувшаяся наружу. Здание состояло из нескольких клетей, но под общей крышей. Венцы были сложены из толстенных бревен в полный обхват.
Старая домина. Вся уже черно-серая и покрытая наростами мха. Ни единого окна, лишь солидная «антимедвежья» дверь, собранная из тяжелых плах. Людские следы вокруг заметны, но были они давнишними.
— Отдыхать, что ли, будем, Петр Василич? — Дурной утер рукавом испарину со лба. — А до самого места-то еще далеко? А то как к завтрему вернуться…
— Да недалече уж… — протянул Шереметев, глядя куда-то в небо. И коротко бросил. — Вяжите его!
На Большака тут же кинулись подручные воеводы, лихо стянули его с лошади. Дурной услышал грохот выстрела: кто-то из черноруссов успел разрядить пищаль. Но дальше уже всё. Злые жёсткие удары посыпались на него градом, голову прострелила молния острой боли, и всё потемнело…
… — Заалело, барин! — утробный голос палача заставил Дурнова вздрогнуть.
Превозмогая боль, он приоткрыл глаза… вернее, один глаз, правый заплыл полностью. Если воеводины подручные вообще не выбили его… Большак не мог это до конца понять, даже по боли. Болело всё тело, но сильнее всего — опаленные огнем грудь и живот. Паленая кожа жглась так сильно, что хотелось орать — но из горла вырывался только усталый сип.
Потрогать глаз Дурной тоже не мог, ибо руки и ноги его были связаны. Одна толстая веревка обхватывала сразу обе ноги, а за две других, намотанных на деревянный барабан, привязали руки. Когда палач подспускал барабан, веревки ослаблялись, и тело Большака провисало вниз. Туда, где лежали жаркие угольки. Приходилось напрягать спину, всё тело, чтобы не уткнуться в них… Дурной боролся изо всех сил, но достаточно быстро тело сдалось, и живот лег на пылающие угли.
Боярин Шереметев не просто желал мучить своего пленника, ему еще и игра была нужна.
Сейчас веревки натянули, так что тело Дурнова висело далеко от жаровни. Зато суставы его рук и ног медленно, с тягучей болью выворачивались, связки растягивались и шли на разрыв.
Петр Василич сидел на неудобном чурбаке, распахнув пошире кафтан с подбоем по случаю сильной духоты. Лицо его было красным и блестело от пота — воеводе было жарко. Страдал воевода.
Выкрикнувший «заалело!» палач подошел к нему из темного угла. В здоровенной узловатой руке — грязный железный штырь. С сочным алым пятном на кончике.
— Готово, боярин, — довольно пробасил тот. — Дозволь, спытаем?
Шереметев проигнорировал просьбу. Протянул посох к пытаемому (сильная рука у воеводы!) и силой повернул изуродованное лицо к себе.
— Ну?
— Пошел нахер… — просипел Дурной.
Не от великой крутости. За последние пару часов (или несколько недель) непрерывной адской боли, он и ревел, как девочка, и умолял его пощадить, унижался. Но сейчас ему нужно было заставить смыть это самодовольное выражение с боярской хари.
Не вышло…
Шереметев Большой лишь слегка шлепнул концом посоха по заплывшему глазу, и пленник заскулил в голос.
— Господибожемой, не надо!.. Ну, что ты хочешь от меня, падла?..
— Того же, что и допреж: реки, где сокрыл рухлядь свою, где злато закопал?
— Да какое… Да ты же всё видел. И рухлядь, и золото… Прочее… Всё по росписи на Москву отвезли, царю отда…
— Сызнова, да по кругу, паскудник? — Шереметев опять разозлился. — ТВОЕ где злато! ТВОЯ пушнина!!! Те, что ты, вор поганый, в обвод вез!
— Да с чего… Откуда
