Американским законодателям понравилось, что Фидель Кастро тепло и искренне высказался об «отцах–основателях» Соединенных Штатов. Упомянул об Аврааме Линкольне, который был одним из его кумиров в детстве.

В тот же день, 17 апреля, у Кастро состоялась встреча с директорами североамериканской прессы, по приглашению которых Фидель прибыл в США. Он заявил о желании Кубы заключить справедливый торговый договор с Соединенными Штатами, подчеркнув, что с 1948 года дефицит Кубы в торговле с США составил 1,5 миллиарда долларов. «Куба нуждается в таком торговом договоре, в котором для обеих сторон стоимость импорта равнялась бы стоимости экспорта. Куба будет продолжать покупать в США, – сказал Фидель, – но при этом упор будет сделан на покупку материалов, необходимых для индустриализации страны»[288].

В столице США Кастро посетил мемориал Джорджу Вашингтону. Он назвал его «человеком, посвятившим жизнь работе и знаниям», чья «честность и разумная система жизни» заслуживают восхищения. Высказался он и по поводу декларации, принятой третьим президентом США Томасом Джефферсоном: «Декларация Джефферсона, согласно которой законы должны меняться по мере того, как прогрессирует человечество, – революционный принцип. А он предусматривает изменение учреждений, по мере того как изменяется людское мышление и сознание»[289].

Но не все было гладко в программе визита Фиделя. В студию канала Эн–би–си, куда Фиделя Кастро пригласили для участия в популярной передаче «Встреча с прессой», его ждал агрессивный прием. Складывалось впечатление, что Фидель Кастро сидит в кресле не перед журналистами, а перед прокурором. Характер вопросов был практически одинаков – как будто в студии схлестнулись представители двух воюющих сторон. Ведущий Брукс сам задал тон диалогу прессы и команданте эн хэфэ, заявив, что современная Куба столкнулась с большими проблемами. «Позвольте мне сказать другое. Вы говорите, что наши проблемы, внутренние и внешние, крайне значительные, но это ошибка. Нужно учитывать, что кубинская революция произошла всего лишь три месяца назад. К тому же, если бы у нас были трудности, я не находился бы здесь», – парировал Фидель.

Брукс не унимался: «Доктор Кастро, известный североамериканский журналист в одной из наших ведущих газет опубликовал статью, в которой он утверждает, что вы ненавидите США. Это правда?»

«Как я могу ненавидеть американский народ? – ответил Фидель. – Я никого не ненавижу, даже моих врагов. На Кубе против меня сражались мои самые рьяные враги, но и их я не ненавижу. Хосе Марти, наш апостол, учил нас оставить в стороне чувство ненависти».

(К чести Фиделя Кастро, он всегда разделял понятия «северная империя» – так он называет правительство и весь мощный аппарат государственной власти в США – и американский народ. В адрес простых американцев он за весь период пребывания у власти не сказал ни одного грубого слова, не сделал ни одного выпада. Одним из первых руководителей других стран предложил Америке помощь после терактов 11 сентября 2001 года, выразив готовность предоставить кубинские аэропорты для транзитных посадок самолетов, прибывавших со всего мира с гуманитарной помощью. «Когда я говорю „империя“, я не говорю „американский народ“. Американский народ спасет многие из этических ценностей, спасет много забытых принципов, приспособится к миру, в котором мы живем, если этот мир сможет спастись, а этот мир должен спастись», – говорил Фидель Кастро студентам Гаванского университета на торжествах в ноябре 2005 года.)

Другой журналист пожелал узнать, насколько благоприятными Кастро считает результаты визита.

«Я из своей поездки извлек выгоду скорее духовного порядка, так как я желаю, чтобы американский народ нас понял лучше. Мы преследовали цель обратиться к общественному мнению в Соединенных Штатах и объяснить им, как мы сделали многие вещи у себя на родине. По крайней мере, общественному мнению так будет проще нас понять».

Затем слово взяла экзальтированная особа неопределенного возраста в «неправдоподобной шляпе». Сдвинутые брови, никакого намека на улыбку. Явно раздраженная и импульсивная, она выступила в защиту Трухильо и других латиноамериканских диктаторов: «По какому праву вы советуете другим латиноамериканским странам, какой тип правительства они должны выбрать?»

Фидель Кастро, казалось, пропустил мимо ушей непочтительный тон дамы. «Вы спрашиваете по какому праву? Я имею право говорить. Так же как США говорят о демократии, и я говорю о демократии, потому что я верю в демократию и я нахожу несправедливым, когда некоторые страны вынуждены жить в диктатуре, как живут люди в Санто–Доминго. У меня есть идеалы»[290], – ответил он.

После встречи с журналистами Фидель Кастро направился в офис вице–президента США Ричарда Никсона. Подробности этой встречи, которая длилась два с половиной часа, были тщательно скрыты от прессы. Да и оба политика позже долгое время всячески уклонялись от публичных комментариев относительно содержания их беседы. Известно, что Фидель Кастро выделял Никсона из когорты американских политиков, но из всех американских президентов он с теплотой относился только к Джимми Картеру, с которым у него сложились приятельские отношения. Выделял и Форда, при котором в 1970–е годы немного снизился уровень напряженности в отношениях двух стран. Лишь спустя годы, в интервью, данном североамериканским журналистам, Фидель Кастро сам приоткрыл завесу над тайной тогдашней встречи: «Я был очень откровенен. Я объяснил Никсону, какой вижу ситуацию на Кубе и какие меры мы собираемся предпринять в будущем. В целом он не спорил со мной, даже проявил дружеское расположение ко мне и внимательно слушал то, что я пытался донести до него. Благодаря взаимопониманию наш разговор ограничился этим. Я предполагаю, что он позже сделал из этого свои собственные выводы»[291].

Вот как вспоминал о той встрече сам Никсон: «…Было очевидно, что в отношении его (Кастро) визита в Соединенные Штаты его главным интересом было не добиться изменения сахарной квоты или получить правительственный заем, а завоевать поддержку своей политики со стороны американской общественности. Именно его почти рабское подчинение преобладающему общественному мнению – то есть голосу плебса, – а не столько его наивное отношение к коммунизму и его очевидное отсутствие понимания самых элементарных экономических принципов, больше всего тревожило меня, когда я оценивал, каким лидером он станет в будущем. По этой причине я все возможное время пытался настаивать на том, что, хотя у него был большой дар лидера, ответственность лидера – не следовать всегда голосу общественности, а помочь направить ее по правильному пути, не давать народу того, что он думает, что хочет в момент эмоционального напряжения, а добиться, чтобы народ хотел того, что должен иметь <…> Я искренне думаю, что не произвел на него большого впечатления, но он слушал меня и казался восприимчивым. Я попытался представить ему свою мысль в основном с точки зрения того, как его место в истории будет определено отвагой и способностью государственного деятеля, которые он проявит в этот момент. Я настаивал на том, что легче всего следовать за чернью, но что поступать правильно в дальнейшем будет лучше для народа и, конечно, лучше также и для него. Как я уже сказал, он был невероятно наивен в отношении коммунистической опасности и, казалось, ничуть не боялся, что коммунисты, в конце концов, могли бы прийти к власти на Кубе. В наших разговорах о коммунизме я снова попытался выдвинуть аргументы в свете его собственных интересов и указать, что революция, которой он руководил, может обернуться против него и против кубинского народа, если только он не сохранит контроль над ситуацией и не обеспечит, чтобы коммунисты не добились власти и влияния. В этом смысле сомневаюсь, что я добился многого <…> Было очевидно, что, пока я восхвалял такие темы, как свобода слова, прессы и религии, его главной заботой было развивать программы в целях экономического прогресса. Он повторял снова и снова, что человек, работающий на полях сахарного тростника в течение трех месяцев в году и голодающий остальной год, хочет работу, что–нибудь поесть, дом и кое–какую одежду <…> Должен признать, что, в сущности, в его аргументах едва ли было то, с чем я не мог бы не согласиться»[292].