– Почему ты никогда не рассказывал мне об этом плоском ощущении?

– Не знаю. Потому что это глупо. Расстраиваться из-за плеши. Господи! – Он пожал плечами. Возможно, дело было в освещении, но казалось, будто он покраснел. – Потому что не хотел потерять твое уважение.

Тесс положила ладони на стол и уставилась на них. Она думала о том, что одна из задач рекламы – дать потребителю разумные обоснования их неразумных приобретений. Может, Уилл оглянулся на свой роман с Фелисити и задался вопросом: «Почему же я так поступил?» А потом сам для себя выдумал эту историю, основанную на вольной интерпретации правды?

– Что ж, а я вот страдаю социофобией, – непринужденно сообщила она.

– Что ты сказала? – Уилл нахмурился, как будто ему подсунули заковыристую загадку.

– Я испытываю тревогу, чрезмерную тревогу в связи с определенной социальной деятельностью. Не всякой. Только в некоторых вопросах. Это не слишком важно. Но порой бывает.

Ее муж прижал пальцы ко лбу. Он выглядел озадаченным и почти испуганным.

– В смысле, я в курсе, что ты не слишком-то любишь вечеринки, но ты же знаешь, меня и самого не особо тянет болтаться в толпе и вести светские беседы.

– У меня учащается сердцебиение при мысли о школьных викторинах, – пояснила Тесс.

Она смотрела прямо ему в глаза. И чувствовала себя голой. Более голой, чем когда-либо.

– Но мы же не ходим на школьные викторины.

– Поэтому и не ходим.

– Мы и не обязаны ходить! – Уилл вскинул руки. – Мне неважно, ходим мы или нет.

– Но мне вроде как важно. – Тесс улыбнулась. – Кто знает? Может, это было бы забавно. Или скучно. Я не знаю. Вот почему я тебе это говорю. Мне хочется стать чуть более… открытой для собственной жизни.

– Я не понимаю, – вздохнул Уилл. – Я знаю, что ты не экстраверт, но ты же находишь для нас новые заказы! Не знаю, как я сам бы с этим справлялся!

– Да, я это делаю, – подтвердила Тесс. – Мне бывает страшно до полусмерти, но я одолеваю страх. Я это дело ненавижу, но и люблю. Жаль только, что так много времени уходит на борьбу с тошнотой.

– Но…

– Недавно я прочла одну статью. Нас таких тысячи бродит вокруг с этим невротическим секретиком. Люди, которых ни за что не заподозришь: исполнительные директора, способные провести большую презентацию для акционеров, но не справляющиеся с беседами на рождественской вечеринке, актеры, изнемогающие от робости, врачи, опасающиеся встречаться с людьми взглядом. Мне казалось, что я должна от всех скрывать этот страх, но чем усердней я его прятала, тем сильнее он становился. Я вчера рассказала Фелисити, а она попросту отмахнулась. Она сказала: «Хорош себе потакать». Честно говоря, эти ее слова даже принесли мне какое-то непонятное облегчение. Как будто я наконец-то вытащила из коробки огромного волосатого паука, а кто-то взглянул на него и заявил: «Да это не паук вовсе».

– Я не хочу от этого отмахиваться, – заявил Уилл. – Я хочу раздавить твоего паука. Убить мерзкую тварь.

К глазам Тесс снова подступили слезы.

– А я не хочу отмахиваться от твоего плоского ощущения.

Уилл протянул ей через стол руку ладонью вверх. Тесс еще мгновение ее разглядывала, а затем вложила в нее свою. Внезапное тепло его руки, ее одновременные привычность и чуждость, то, как она охватывала ее пальцы, – все это напомнило Тесс их первую встречу. Их представили друг другу в приемной компании, где она работала, и ее обычную тревогу из-за знакомства с новым человеком заглушило мощное влечение к этому невысокому улыбчивому мужчине со смеющимися золотистыми глазами, удерживающими ее взгляд.

Они сидели молча, держась за руки, не глядя друг на друга. Тесс вспомнила, как блеснули глаза Фелисити, когда она спросила, держались ли они с Уиллом за руки в самолете из Мельбурна, и едва не отдернула свою. Но потом подумала о том, как стояла у выхода из бара с Коннором и его палец ласкал ее ладонь, и почему-то о Сесилии Фицпатрик, которая сейчас сидит в больничной палате с несчастной прелестной малышкой Полли, и о Лиаме, благополучно спящем наверху в синей фланелевой пижаме и видящем во сне шоколадные яйца. Она подняла взгляд на ясное звездное небо и вообразила Фелисити в самолете, где-то высоко над ними, улетающую в другой день, другое время года, другую жизнь и гадающую, как же все-таки так вышло.

Нужно было принять множество решений. Как им распорядиться своими жизнями дальше? Остаться в Сиднее? Оставить Лиама в школе Святой Анджелы? Невозможно. Ей придется каждый день видеться с Коннором. А как насчет их фирмы? Найти замену Фелисити? Это тоже казалось невозможным. Собственно, все это казалось невозможным. Непреодолимым.

Что, если Уиллу и Фелисити и впрямь суждено быть вместе? А ей самой – с Коннором? Возможно, подобные вопросы не имеют ответов. Да и существует ли эта самая «судьба»? Это просто жизнь, она происходит прямо сейчас, и надо стараться изо всех сил. Быть чуточку гибче.

Огонек светочувствительного датчика на мамином заднем крыльце замерцал, и внезапно они погрузились во мрак. Никто не шевелился.

– Подождем до Рождества, – предложила Тесс мгновение спустя. – Если к Рождеству ты по-прежнему будешь по ней тосковать, если все еще будешь ее хотеть, тебе стоит уйти к ней.

– Не говори так. Я ведь уже сказал. Я не…

– Тсс. – Она крепче сжала его руку, так они и сидели под луной, цепляясь за обломки своего брака.

Свершилось.

Джон Пол с Сесилией сидели бок о бок и смотрели, как опущенные веки Полли трепещут и замирают, трепещут и замирают, словно отслеживали ее сны.

Сесилия держала дочь за левую руку; по ее лицу катились слезы и капали с подбородка, но она не обращала на них внимания. Она вспомнила, как сидела с Джоном Полом в другой больнице, на заре другого осеннего дня, после двух часов изнурительных схваток (роды у Сесилии проходили быстро, а на третий раз – даже скоротечно). Они с Джоном Полом пересчитывали пальчики на руках и ногах Полли, как было и с Изабелью, и с Эстер. Этот ритуал напоминал то, как разворачивают и разглядывают чудесный, волшебный подарок.

Теперь их взгляды то и дело возвращались туда, где должна была лежать правая рука Полли. Это была аномалия, странность, оптическое отклонение. Отныне вовсе не ее красота станет притягивать взгляды в торговых центрах.

Сесилия даже не пыталась сдерживать слезы. Ей нужно было выплакаться до конца, поскольку она решила, что не позволит ни слезинке пролиться на виду у Полли. Она готовилась вступить в новую жизнь – как мать ребенка с ампутированной конечностью. Еще даже не покончив с рыданиями, она ощущала, как ее мышцы напрягаются в готовности, словно у спортсмена, собирающегося бежать марафон. Вскоре она бегло заговорит на новом языке культей, протезов и бог знает чего еще. Она перевернет небо и землю, будет печь кексы и расточать лживые похвалы, только бы добиться для дочери всего самого-самого. Никто не подходил на эту роль лучше Сесилии.