— Ладно, — миролюбиво махнув рукою купец. — Сойдёт и так, брат.

— Чистый финн не спросил бы у тебя то, о чём я сейчас спрошу.

— Давай спрашивай, Иван! Ничего не бойся.

— Настоящий финн не подумал бы сделать то, что собираюсь сделать я.

— Это почему же? — слегка обиделся за финнов русский купец Таратушка.

— Потому что слишком долго пришлось бы ему думать, чтобы до этого додуматься.

— Ага, — икая, произнёс купец.

— Скажи мне, Таратушка, кто друг мёртвому человеку? — со значением в голосе и в выражении лица вопросил Юхани Бергстрём.

— Чего? — возмутился купец. — Да ты, брат, пьян. Поди проспись! Чёрт ему друг, а то кто же!

— Нет, Таратушка! — просветлённо улыбнувшись и гордо выпрямив свой длинный корпус, молвил Юхани Бергстрём. — Мёртвому человеку друг живой человек. И я друг матросу, которого, звали Пётр.

— Уби-ил?! — пригнувшись к столу, с придыхом вопросил Таратушка. — Ну Иван!! — погрозил он пальцем.

— Нет, этого не могло быть, — пренебрежительно отверг Юхани. — Я честный христианин, людей убивать не могу.

— Врёшь, Ваня! Убил. Признавайся! — настаивал купец.

— Из нас двоих ты пьян, друг Таратушка, а не я вовсе, — спокойно ответил Юхани Бергстрём.

Он, как был величественно прям, словно палка, так и повернулся на лавке, достал из своего дорожного мешка деревянный инструмент с натянутыми струнами и утвердил его на коленях.

— Теперь вижу, что ты и впрямь финн, — рассмеялся купец. — Каждый в твоей Чухне бренчит на этой самой бандуре.

— Да, финн. Теперь послушай, Таратушка, — призвал финн Юхани и запел, подыгрывая на кантеле: — «У песчаной косы я нашёл утонувшего человека. Он торчал из песка, одетый в русскую форму. Чайки выклевали ему глаза, солёная вода сделала его белым, как белый камень. Но на руке его, чисто омытой, виден был нарисованный якорь, под ним написано: Пётр. Мне неизвестно, угоден ты был Господу, или Он тебя отверг. Но я предал тебя земле и тихо постоял над твоей могилой, грустя, потому что человек ближе к человеку, чем Бог, — прости меня, Боже…»

Звуки задумчивого инструмента постепенно стихли, выплеснув последние струи мелодии, и купец Таратушка вытер волосатым кулаком глаза:

— Иван, уж песня твоя больно хороша, — произнёс он растроганным голосом. — Уж больно жалостлива. За сердце так и берёт…

У рыбака Юхани Бергстрёма был единственный сын Сеппо, который имел четырёх дочерей, Арью, Тарью, Лесну, Ирму, от Лесны и родилась Инкери, её отец Урпо Паркконен был арестован в Карелии, а семья его перед самой войной выселена на Кавказ, в Северную Осетию, там и встретилась Инкери Урповна со своим будущим мужем — когда он, молоденький врач, недавно закончивший институт, в свой первый отпуск поехал в горы собирать лекарственные травы — он как раз в то время увлёкся траволечением.

В роду русских крестьян Морозовых, что из деревни Курясево, старший брат Емельяна, Еремей, был мужик рослый и на удивление красивый, силы непомерной, до семидесяти пяти лет на палках перетягивал всякого, — а уж тут старика перетянул продавец из кооперации Лапин, толстенный, как боров. Старшая дочь Еремея Морозова тоже получилась красавица отменная, золотая коса, и её полюбил горный инженер Евгений Марин, исследовавший в этом краю запасы болотной руды — вышла славная свадьба между крестьянкой и дворянином, о которой вспоминали много лет в округе Гуся Железного. Детьми Евгения Марина и Настасьи были Сергей и Анастасия (по святцам выпало то же имечко, что у матери) — таким образом, кровь рода Морозовых, коим принадлежал Пётр, лежащий в одинокой лесной могиле, и кровь Бергстрёмов, коим принадлежал его вечный упокоитель Юхани, соединились в браке их потомков — Александра Сергеевича Марина и Инкери Урповны, урождённой Паркконен. Их детьми были две дочери, родившиеся поздно, но вместе, — двойняшки вышли совершенно непохожими, одна высокая шатенка, с нежным ломким телом, другая миниатюрная хрупкая блондинка, обе стали кандидатами наук по филологии.

Сестра их деда, Сергея Евгеньевича, Анастасья Евгеньевна Марина оказалась безмужнею, бездетною, потому и удочерила она сиротку из деревни, что была рядом с их поместьем. Девочку барынька взяла годовалою после смерти матери и сама её крестила, назвала также Настей — стала она впоследствии женою Степана Тураева. Своё господское житьё в раннем детство она почти не запомнила, потому что была по исполнении шести лет препоручена заботам одной крестьянской семьи, в которой и выросла. Самой же певице, подхваченной волной недолгого, но шумного успеха, возить с собою и воспитывать девочку было невозможно, а после революции её подхватила другая волна, более грозная, катастрофическая для всей прежней русской жизни — на мутном гребне эмиграции умчало навсегда из России признанную ею певицу и донесло до другого края земли — на островные Филиппины и опустило посреди бревенчатых хоромов, принадлежащих русскому хозяину. С ним Анастасия Марина познакомилась во французском Дьепе, где пела в дешёвом кабачке. Доживая свой век кем-то вроде приживалки в доме покровителя, который был намного старше и умер за семнадцать лет до её смерти, Анастасия Евгеньевна хлебнула горя, живя среди его многочисленных наследников, из которых никто не говорил по-русски, никто не любил её, всяк норовил выразить ей своё презрение, ибо хозяин, покидая мир, не удосужился подумать о том, каково будет оставаться его сожительнице, которую он приобрёл во Франции и привёз домой, чтобы она пела ему русские песни. И жизнь свою она считала ужасной и пустою, страшась предстать перед Господом после смерти в столь опустошённом виде: разорив и тщеславно промотав талант, дарованный свыше. Но она не знала, что пластинки с её голосом, записанные ещё во Франции, когда богатый покровитель не жалел на неё денег, — пластинки будут размножены на её далёкой родине, что услышат её вновь многие любители романтического вокала уходящей России и что её пение, стихнувшее вместе с временем жизни, сможет воскресить одну погибшую душу.

Но я не понимаю, в чём смысл воскресения, зачем нужно воскресать, если ты уже умер, — разве за чертою смерти и впрямь ничего нет? Ведь я продолжусь и там, за этой серой пеленой воды, плеснувшей мне в лицо. И вот, опрокинутый мягкими и сильными ударами волн, словно щенок лапою льва, надолго погрузился я в морскую пучину — и всплыл уже совсем неузнаваемым, иным существом, от прежнего осталась лишь надпись, выколотая на тыльной стороне руки: «Пётръ». Моя одинокая могила на безлюдном финском берегу, в сумрачном лесу, повторила эту надпись, а ниже имени, начертанного русскими буквами, было по-фински выведено: «Спи спокойно». И кто лежит под этой деревянной скрижалью, прибитой к осиновому столбушку, — Пётр ли Морозов, крестьянский сын, или, может быть, сын плотника из Галилеи?

Я никогда не воскресал, потому что не умирал, я не умирал, а только менял дома, в которых жил, разнообразил свои повадки, менял походку, забавлялся сложной начинкою наций и рас, правой рукою покорял левую, императорствовал, диктаторствовал, размешивал эпохи, подливал в котёл истории смуты и революции — делал всё то, чего никогда больше не будет. Вручал шагающей по снегу вороне, важной и деловитой, верховную миссию объединения всех разумных существ на планете, под эгидою послеобеденного сна. Давал имена и названия всему, что является мною самим и потому не может никак называться. Придумал добро и зло и долго этим забавлялся, провозглашая славу первому и проклиная второе, пока однажды дело не дошло до того, что я сам перестал различать предназначение каждого из этих начал. Я открыл способ высвобождения огня сатаны из материи, а затем нашёл ещё более простой и лёгкий путь истребления себя в человеческом материале. Новый путь развития материи, явленный человеческой любовью, будет отвергнут, видимо, волею Вселенной, потому что любовь полностью зависит от такого ненадёжного космического препарата, как род человеческий на Земле. Испытав всё то, что испытал Пётр, тонущий в море, я не стану больше утверждать, что мир создан для нужд моего потребления. Огромное серое море, отвратительное своей абсолютной пустотою, открыло мне всю ненужность и неприкаянность моих крохотных вожделений. Перед тем как навсегда исчезнуть из жизни, уйдя в солёную морскую пучину, я мгновенно просмотрел все свои поступки, совершённые в припадках неимоверных усилий, длившихся тысячелетиями, и нашёл, что целиком всё это было нехорошо. Что меня заставляло так действовать? За тонкой плёночкой океанской поверхности я оставил всю кошмарную мешанину своих человеческих заблуждений, утонул в море, а затем вернулся на покой в Лес.