— Это же гениально, — шептал Лева: всю силу голоса он израсходовал на первоначальный рев.

— Конечно, гениально, — признал Слава Грязнов. — Это Сашке в голову пришла такая штука с зеркалом: я бы не додумался.

— Но как можно, — в Леве взыграл владелец картинной галереи, — произведение искусства среди сырости…

— Сейчас снимем, — покладисто пообещал Турецкий. — Заверяю, произведение искусства не испортилось. Чего там, повисело оно в ванной всего полчаса. Этой картине довелось пережить еще не такое.

— Что же ей довелось пережить?

— Это лирика, это я вам потом расскажу. Сначала докладываю о честно выполненных деловых обязательствах. Вот в этой скромной папочке, — следователь по особо важным делам распахнул пиджак, точно спекулянт брежневских времен, предлагающий товар из-под полы, — содержатся сведения о тернистом пути художника Шермана в этом неблагоустроенном мире. Конечно, только подтвержденные документально, неподтвержденные я изложу устно. Наберитесь терпения. А еще вас ожидают девять поздних его картин, среди которых главная — та, что перед вами. С нее, в некотором роде, все началось, и ею все должно закончиться.

— Шампанского сюда! — возгласил Лева.

— Как, прямо в ванную? — высказал недовольство Семен Семенович. — Зачем же портить застолье? Почему не выпить, не посидеть, как все люди?

Но на пороге ванной уже возникла Настя, держа поднос с бутылкой шампанского и бокалами, и мужчины принялись скопом открывать бутылку, и пенная струя ударила в кафель, несмотря на все старания, хотя все не вылилось, и каким-то образом всем хватило. А потом, повинуясь настояниям домовитого Семена Семеновича, все переместились за стол, чтобы Турецкий и Грязнов смогли достойно поведать о жизни выдающегося сына польского народа, художника Бруно Шермана.

Ну и само собой, четыреста с лишним тысяч долларов, которые, как было решено за шампанским, лягут на счет Семена Семеновича Моисеева, открытый им в московском отделении «Дойче банка», праздничного настроения им не портили.

Разгоряченные вином, победой, похвалами Александр Турецкий и Вячеслав Грязнов захлопнули за собой отягощенную кодовым замком дверь моисеевского подъезда и зашагали по ночной Сретенке. Предвидя, что покинут сборище навеселе, сегодня генералы для разнообразия предпочли остаться безлошадными. Проще довериться метро, чем вляпаться в веселенькую перспективу разбирательства с гаишниками, которые — вот парадокс! — к тому же будут совершенно правы! Друзья никуда не торопились: до закрытия переходов, совершающегося, как известно, в час ночи, оставалось добрых сорок минут. Поэтому они предпочли станции метро «Лубянская» более отдаленную «Сухаревскую». Улица, обычно запруженная пешеходами и транспортом, выглядела непривычно пустынной, лишь впереди, на расстоянии приблизительно трех метров, маячила старчески сгорбленная спина одинокого прохожего. Календарное лето еще придерживало в загашнике целый месяц, но в ночном холодке сквозила осень, и Турецкий невольно повел плечами, вспотевшими за дружеским столом коммунальной квартиры.

— Знаешь, Слава, — договаривал Турецкий старому другу то, в чем было бы невозможно признаться на трезвую голову, — а я ведь тогда не шутил, когда сказал, что мы найдем Шермана. Не картины, представь, а его самого. Всерьез надеялся: должно быть, в какой-то момент по правде спятил.

— Ну-у, — хлопнул его по плечу Слава, еще сильнее поддатый, чем он, — если бы ты доставил Шермана собственной персоной, Ванда бы с тобой вовек не расплатилась. Даже если бы привлекла на помощь гес… гес… госсекретаря, как это, Сое… диненных Штатов, понимаешь, Америки!

Оба громогласно расхохотались, заставив обернуться прохожего. Седоволосый человек, высокий и еще крепкий, снисходительно пожал плечами, заметив, должно быть, что подгулявшие приятели изрядно пьяны, но не агрессивны. Для своего возраста он шел достаточно споро, но у Грязнова и Турецкого ноги были помоложе, и они почти поравнялись со стариком.

— А вот будет номер, — не желал расставаться со своей версией Турецкий, — если пройдет еще лет так пять-шесть и какой-нибудь аукционный дом выставит на продажу полотна Бруно Шермана, датированные девяностыми годами двадцатого века. Что станет с остальными: повысятся в цене или, наоборот, упадут?

— Деньги, Саня, — подхватил тему Грязнов, — всюду деньги. Один подпольный концерт… тьфу, кон-церн мы р-разоблачили, а других умельцев пруд пруди. Не оскудела талантами рус-с-ская земля, за деньги кого хочешь намалюют. Хоть Шермана, хоть Мермана, хоть Васнецова, «Сестрицу Аленушку»…

— Деньги, — громко и задумчиво повторил идущий впереди старик с такой интонацией, что оба замолчали. — И тут деньги. Разве нет в мире ничего важнее?

Друзья резко остановились. Одинокий прохожий повернулся к ним, и ко всему привычный следователь Александр Борисович почувствовал, как сретенский асфальт уходит у него из-под ног. Ближайший фонарь отчетливо высветил на искромсанном то ли шрамами, то ли глубокими морщинами лице необыкновенные глаза. Светлые до прозрачности, почти белые, с зависшими в пустоте зрачками. Теплые летние сумерки обернулись для Турецкого полярной ночью в Антарктиде. Судя по мычащим звукам, которые испускал Грязнов, он переживал сходные ощущения.

— Что… что вы сказали? — прочистив горло, севшим голосом уточнил Турецкий.

— Я имею в виду, — охотно вступил в беседу любитель ночной Москвы, страдающий, очевидно, бессонницей, — сколько можно? Куда ни придешь, всюду одно и то же: деньги, деньги… А ведь есть в мире кое-что поважнее, уж вы поверьте мне, старому человеку. Например, любовь.

Старик отступил из-под фонаря в полутьму, и стало видно, что глаза у него обычные, серые. Это отраженный электрический свет в сочетании с винным туманом, зависшим в головах друзей, на время изменил цвет радужки, напомнив того, кого, подозревал Турецкий, ему не удастся забыть, проживи он хоть сотню лет.

— Любовь? Да, любовь… это вы правы.

Все люди на земле смертны, но некоторым удается прожить дольше других. Они живут в памяти поколений, в произведениях искусства… просто живут, и нам не дано предсказать, где и когда мы в следующий раз их встретим. А внезапно повстречав такого человека, не надо пугаться, всплескивать руками и думать всякие глупости. Ведь мы много раз слышали, читали и произносили слова: «Истинный художник бессмертен», и ничего особенного в этом нет.

— Что я тебе скажу, Турецкий, — Грязнов наконец-то обрел дар членораздельной речи, — в нашем возрасте пить надо меньше. Зачем, я тебя спрашиваю, напиваться? В мире и без алкоголя полно чудесного!