— Мне приходилось быть стойкой и упорной, Анук. И мужественной. А это так тяжело — в шестнадцать лет, когда ты совершенно одинока! Но я все же умудрялась как-то жить и заботиться о себе. И со временем поняла: существуют две силы, способные нас вести. Или два ветра, если угодно, дующие в противоположных направлениях. Один несет тебя к тому, чего ты хочешь. Другой гонит тебя от того, чего ты боишься. И необычные люди, такие как мы, должны выбирать. Оседлать ветер или позволить ему оседлать тебя.

И теперь, когда пиньята уже треснула, уже готова была раскрыться и щедро излить свои дары на тех, кто остался ей верен, впереди замаячил тот приз, которого я и ждала, тот выигрышный билет, где обозначена не одна жизнь, а две…

— И что же выберешь ты, Нану? — спрашиваю я. — Страх или страсть? Хуракан или Эекатль? Ветер-Разрушитель или Ветер Перемен?

Она внимательно смотрит на меня своими сине-серыми глазищами, которые напоминают край грозовой тучи, готовой вот-вот разразиться страшнейшей бурей. В Дымящемся Зеркале я вижу, как беспорядочно мечутся цвета ее ауры — хитросплетение пурпурных и голубых тонов.

Вижу я и еще кое-что. В мыслях ее царит некий образ, почти икона, запечатленный с такой точностью, которая неподвластна ораторскому искусству одиннадцатилетней девочки. Этот образ возникает передо мной на какую-то долю секунды, но и этого мне вполне достаточно. Это вертеп с площади Тертр. Мать, отец и колыбель с младенцем.

Но в версии Анук мать одета в красное платье, а у отца шевелюра пламенеет почти как это платье…

Ага, наконец-то я начинаю понимать! Вот почему Анук так мечтает об этом празднике, вот почему без конца возится с деревянными куколками, расставляя и переставляя их вокруг и внутри святочного домика с такой любовью и вниманием, словно все они настоящие…

Вот, например, Тьерри, помещенный ею за пределами домика, не играет вообще никакой роли в этом странном спектакле. Гости в настоящем вертепе — это волхвы, пастухи и ангелы, а здесь — Нико, Алиса, мадам Люзерон, Жан-Луи, Пополь и мадам Пино; они выполняют как бы функцию греческого хора, поддерживая и ободряя главных героев. В центральную же группу персонажей входят Анук, Розетт, Ру, Вианн…

Что же она сказала мне тогда, в самый первый раз, когда мы встретились с ней у магазина?

Кто умер? Вианн Роше.

Я восприняла это как некую шутку, как детскую попытку спровоцировать меня. Но теперь, гораздо лучше зная Анук, я начинаю понимать, сколь серьезным может оказаться смысл некоторых, как бы невзначай брошенных ею слов. Ведь тот старый священник и та дама — социальный работник — были не единственными, кто пострадал от несчастного случая четыре года назад, когда декабрьский ветер сломал огромную ветку. Наверняка в тот день умерли и Вианн Роше с дочерью Анук; а теперь Анук хочет вернуть их обратно…

До чего же мы с тобой похожи, Нану!

Видите ли, мне тоже нужна другая жизнь. Франсуаза Лавери все еще преследует меня. Сегодня в местной газете опять опубликована ее фотография и сообщается, что данная особа выступает также под именами Мерседес Демуан и Эммы Виндзор, не считая множества других вымышленных имен; там же опубликованы и еще два довольно нечетких снимка, взятые, видимо, из полицейских архивов. Так что, Анни, оказывается, и меня преследуют Благочестивые; они хоть и медлительны, зато весьма упорны и ни за что не сойдут со своего пути; и это преследование меня уже не просто раздражает, а почти пугает.

Откуда, скажите, они узнали о Мерседес? И как они сумели так быстро докопаться до истины в деле Франсуазы Лавери? Интересно, сколько времени им потребуется, чтобы и Зози пала жертвой их безжалостных преследований?

Возможно, пора настала, говорю я себе; видимо, я истощила Париж. Чудеса в сторону — придется избрать иной путь. Но уже не в качестве Зози. Нет, Зози с меня, пожалуй, довольно.

Если кто-то предлагает вам еще одну целую жизнь, неужели вы откажетесь?

Конечно нет.

А если эта жизнь может к тому же дать вам и приключения, и богатство, и ребенка — причем не какого-нибудь, а замечательного, многообещающего, талантливого, еще не тронутого жестокой дланью кармы, которая с утроенной силой воздает всем за каждую дурную мысль, за каждое сомнительное деяние, — и этим ребенком можно будет запросто откупиться от Благочестивых, когда больше уж ничего не останется, неужели вы от этой жизни откажетесь?

Неужели откажетесь?

Конечно же нет!

12 декабря, среда

Ну вот, мы с ней занимаемся чуть больше недели, и, по ее словам, она уже замечает во мне кое-какие перемены. Я теперь знаю о Мексике гораздо больше — разные имена, мифы, магические символы и знаки. И я уже знаю, как поднять ветер с помощью Эекатля, Приносящего Перемены, как вызвать дождь, обратившись к Тлалоку,[49]и даже как заставить Хуракан обрушить месть на головы моих врагов.

Хотя о мести я особенно и не думаю. Шанталь и ее дружки в школу до сих нор не ходят после того случая на автобусной остановке. Очевидно, теперь они все заразились этим. А это, по словам месье Жестена, что-то вроде стригущего лишая; в общем, они должны оставаться дома, пока окончательно не вылечатся, чтобы и остальных не заразить. Просто удивительно, до чего меняется целый класс из тридцати учеников, когда оттуда убирают четверых самых противных! Пока в школе нет Сюзанны, Шанталь, Сандрин и Даниэль, там очень даже неплохо. Никого больше не заставляют вечно водить, никто не смеется над тем, что Матильда такая толстая, а Клод заикается; кстати, сегодня он почти не заикался, когда отвечал на уроке математики.

Честно говоря, с ним поработала я. Клод — очень симпатичный парень, когда познакомишься с ним поближе, просто он так сильно заикается, что старается вообще ни с кем не разговаривать. Но мне удалось незаметно сунуть ему в карман клочок бумаги, на котором я изобразила символ Ягуара, символ мужества, и он сразу стал говорить лучше, хотя, возможно, это просто потому, что той четверки нет в классе.

Клод и держится уже не так напряженно, и сидит прямо, не горбится; заикание у него, конечно, не прошло, но все же сегодня кажется уже не таким сильным. А ведь иногда оно бывает просто ужасным, и невозможно разобрать ни слова, и Клод страшно краснеет, чуть не плачет, и всем становится неловко, даже учителю; и все стараются на него не смотреть (за исключением «Шанталь и компании», разумеется). Сегодня он вообще довольно много разговаривал, во всяком случае, значительно больше, чем обычно.

А еще я сегодня поговорила с нашей толстушкой Матильдой. Она очень застенчивая, говорит совсем мало, носит огромные черные свитера, скрадывающие ее пышные формы, и вообще старается быть незаметной, надеясь, что ее оставят в покое. Только они никогда ее в покое не оставят. Вот она и бродит, печально понурившись, словно боится с кем-то глазами встретиться, и от этого кажется еще более коротконогой, толстой и неуклюжей; и никто не замечает, какая у нее чудесная кожа — в сто раз лучше, чем у прыщавой Шанталь! — какие красивые и густые волосы. В общем, если бы другие к ней относились по-человечески, она могла бы быть очень даже ничего…