Это никак не касалось того, что я слышал в Нью-Йорке по радио, видел по телевизору или читал в журналах и газетах, пугавших всевозможными неприятностями. Ко всему этому я привык раньше. Я повидал достаточно устрашающих рисунков черных легких; макетов легких курильщика, похожих на желтую губку; изображений никотиновых бляшек, закупоривавших вены, от чего мог случиться сердечный приступ; красочных иллюстраций несчастных сердец, остановившихся, потому что их хозяева курили. Я спокойно и почти с безразличием читал статьи о том, что курить продолжают только полные идиоты; о том, что курящие беременные женщины отравляют проклятым дымом своего ребенка; и, разглядывая в журналах карикатуры с могилами курильщиков, над которыми стелется дым их сигарет, смиренно потягивал свою сигарету. Перспектива умереть от курения волновала меня не больше, чем всевозможные удовольствия, которые сулили рекламные плакаты «Мальборо» и «PAN АМ» на стенах старых домов, выходивших на главные улицы, или счастливые сцены с кока-колой на Гавайских островах, которые показывали по телевизору. О смерти и прижизненных страданиях говорили так часто, что это уже просто не воспринималось и не запоминалось. Курение создало мне в Нью-Йорке другие проблемы. Как-то я был на одной из обычных американских вечеринок с пивом, картофелем фри и мексиканским соусом; когда я, не подумав, закурил, я увидел, что люди разбегаются от меня, как от больного СПИДом.

Они разбегались не потому, что боялись заболеть раком от табачного дыма, их пугал сам курильщик. Намного позднее я понял, что моя сигарета воспринимается как признак безволия, бескультурия, беспорядочного образа жизни, безразличия к себе, короче говоря, как признак самого страшного греха в Америке — неуспеха. Один знакомый, который заявлял, что за пять лет в Америке изменился с головы до ног, не избавившись при этом от турецкой привычки давать всему определение и создавать бессмысленные теории, говорил мне, что в Нью-Йорке всех людей можно разделить на два класса: курящие и некурящие. Заметить какие-либо следы серьезной классовой борьбы между ними оказалось трудно, кроме того, что первые носили вместе с пачкой сигарет нож или пистолет и иногда грабили в темных переулках, а иногда и среди белого дня вторых, с опаской ходивших по улицам. Напротив, пресса и телевидение старались изо всех сил, чтобы два этих класса объединились благодаря сигаретам, стоимость которых в каждом квартале и каждом магазине была разной, их рекламе и обществам по борьбе с курением. Актеры из рекламы сигарет напоминали не настоящих курильщиков, а, скорее, тех успешных, разумных, сильных, волевых и красивых людей, которые не курили никогда. И в то же время постоянно звучали счастливые истории о том, как кто-то бросил курить и перешел из класса курящих в класс некурящих.

Этот мой знакомый, изменившийся с головы до ног, сказал, что тоже вступил в такое общество, чтобы бросить курить. Бросив курить, он в первые дни страшно мучался без сигарет, и однажды, поняв, что больше не выдержит, позвонил по телефону доверия. Нежный и полный сочувствия голос рассказал ему, как он будет счастлив, когда избавится от зависимости, что нужно стиснуть зубы и еще немного потерпеть; и когда мой знакомый рассказывал мне, как голос сообщил ему, что в его страданиях заключен особый, почти священный смысл, он совершенно не улыбался. А я закурил сигарету, вызывавшую у него панику и принижавшую меня в его глазах. Теперь я знаю, что темнокожих тунеядцев, которые выпрашивают сигареты на Мэдисон-авеню, все жалеют не потому, что у них нет денег купить сигареты, а потому что они курят: значит у них нет воли, а значит, они ничего особенного от жизни не ждут. Если человек курит, то нет ничего удивительного в том, что он стал попрошайкой. Жалость в Нью-Йорке постепенно выходит из моды.

В Средневековье верили, что Бог посылает на землю чуму, чтобы отделить виновных от невинных, грешников от праведников. Можно предположить, что часть заболевших чумой были не согласны с подобным взглядом, и можно также понять, почему американским курильщикам так страстно хотелось доказать, что они на самом деле — добропорядочные граждане. Когда на каком-либо мероприятии или в офисе осуждаемые обществом курильщики собираются вокруг пепельницы в отведенном для курения углу или специальной комнате (если таковая существует в принципе), они всегда говорят о том, что уже бросают курить. На самом деле все они — хорошие, добропорядочные граждане, но так как они жалеют, что поддались этой привычке из-за безволия, отсутствия культуры или неудач, то считают, что это дело времени. У каждого в уме точная дата, когда он покинет ряды преступных грешников: когда кончится ссора с возлюбленной, когда будет дописана диссертация, которую все никак не закончить, или когда будет найдена работа, он забудет об этой проклятой привычке и вступит в ряды счастливых, разумных американцев. Некоторым неудобно просто стоять рядом с пепельницей, и они пытаются доказать окружающим, что не виновны в совершенном преступлении: они говорят, что обычно не курят, только когда нервничают; что курят очень слабые сигареты, в которых мало никотина и не больше трех в день; и что у них — как видите — нет с собой даже спичек или зажигалки.

Но среди тех, кто живет во грехе, обязательно найдутся такие, кто предаются ему с радостью. Я встречал успешных, образованных, счастливых и волевых людей старшего поколения, слишком пожилых для того, чтобы бросать курить, которые спокойно смирились с тем, что курение может принести им смерть. Некоторые из них, забыв о смирении, воевали со своими успешными и молодыми руководителями, запрещавшими курить на рабочих местах, утверждая, что это ущемляет их свободу. Помню, как однажды мы сидели в каком-то ресторане с одним писателем намного старше меня и, глядя на рекламу сигарет на крыше проезжавших мимо желтых такси, долго говорили о наших пред почтениях в марках сигарет. Он тоже курил, как говорят в Италии, «как турок». Подобно тому, как праздные аристократы обсуждают редкие марки вин, мы говорили о грубом вкусе длинных сигарет «Camel» или тонком, приятном вкусе коротких «Kent», и мне показалось, что мы отважно наслаждались нашим грехом: нью-йоркская идеология курения в чем-то претендует на роль религии — впрочем, как и каждая идея, которая увязывает любовь к жизни со страхом смерти.

42-я УЛИЦА

Когда закапал дождь, темнокожие продавцы, торговавшие на 5-й авеню беспроводными телефонами и преемниками, скрылись из виду.

Они встретились на углу, быстро зашагали на юг, совершенно не разговаривая, и вошли в первый попавшийся дешевый ресторан. Внутри пахло едой и прогорклым маслом. Параллельно стойке стояли ряды столов и скамеек, обитых красной тканью. Мужчина снял с себя старое пальто и, аккуратно сложив, положил его к стене на скамейку, куда сел сам. Женщина тоже села, сняла пальто. На одном из высоких стульев у стойки дремал старик, укрывшись спортивной газетой.

— Не вешай сюда сумку, — сказал мужчина женщине. — Если кто-нибудь схватит и убежит, до дверей его никто не поймает.

Женщина задумчиво смотрела в меню. Обоим было около тридцати. Когда мужчина стал нервно искать сигареты, женщина сняла сумку, которую она повесила на спинку скамьи, и положила на пальто.

— Плохо. Им больше не нужны пуговицы, — сказала она затем.