Между тем не кто другой, как он сам, товарищ Сталин, в одной из статей, включенных в только что изданное собрание его сочинений, на этот счет высказывался так: «Политика ассимиляции безусловно исключается из арсенала марксизма-ленинизма как политика антинародная, контрреволюционная, как политика пагубная»[21]. Если мы вспомним высказывание Ленина по вопросу об ассимиляции (оно процитировано в главе «Всегда виновны»), то увидим: лучший ученик Ленина полностью расходился по этому вопросу со своим учителем!

Таким образом, еаковцев можно было бы обвинять в противостоянии Ленину, но никак не Сталину: уж его-то указания они выполняли неукоснительно. С кем, однако, можно было полемизировать в следственных казематах и на судебном процессе?

Впрочем, в сравнении с тем, как проходили подобные процессы – открытые или закрытые – в сталинские времена, суд над еаковцами можно считать беспрецедентным. Каждого подсудимого допрашивали подолгу и по нескольку раз, практически все они отвергли возведенную на них следователями клевету и энергично спорили с судьей-обвинителем. Вызывались и допрашивались, в том числе и самими подсудимыми, те, кого называли экспертами. Среди них отличился особенно усердствовавший на следствии ничтожный «комсомольский поэт» Александр Безыменский, обнаруживший в творчестве подсудимых «махровый национализм». В унисон ему пели и другие эксперты – работники ЦК, газеты «Правда» и аппарата Союза писателей: Владимир Щербина, Юрий Лукин, Григорий Владыкин, Семен Евгенов[22]. Они несли несусветную чушь, и подсудимым дозволялось оспаривать их заключение. Никакого результата это, естественно, не имело, но зачем же была нужна такая громоздкая декорация для закрытого, секретного суда? Бездарно сколоченная бездарными следователями ложь была столь чудовищной и очевидной, что поколебала даже ко всему привыкших и все повидавших судей.

Была и еще одна причина. Не иначе как Сталин собирался не ставить в этом процессе финальную точку, а использовать его для последующих процессов и действий, максимально расширяя и без того огромный список заговорщиков и создавая тем самым «обоснование» для тех мер, принятие которых он вынашивал в своей голове.

О том обстоятельстве, что это не домысел, не версия, а доказанный факт, свидетельствует документ, найденный в архиве: еще до начала «процесса пятнадцати», 13 марта 1952 года, министерство госбезопасности приняло постановление начать следствие по делам всех лиц, имена которых в любом контексте фигурировали в ходе допросов до делу ЕАК. Список включал 213 человек, которым тоже предстояло пройти через истязания и пытки, Гулаг, а многим из них (вероятней всего, – большинству) оказаться в расстрельной яме.

Среди этих обреченных были: писатели Илья Эренбург, Василий Гроссман, Самуил Маршак, Борис Слуцкий, Александр Штейн, Натан Рыбак, братья Тур (Леонид Тубельский и Петр Рыжей), Александр Крон, Константин Финн, Иосиф Прут, композиторы Исаак Дунаевский, Матвей Блантер, кинорежиссер Михаил Ромм, артист Леонид Утесов (Вайсбейн), академик Борис Збарский, профессора-историки Исаак Зубок и Исаак Звавич и многие другие, очень известные тогда в Советском Союзе, личности из мира культуры, науки, искусства, образования, генералы, Герои Советского Союза и Герои социалистического труда, лауреаты Сталинских премий[23]. У Исаака Нусинова, то есть, стало быть, не позже 1950 года, когда его домучили, были выбиты показания против Бориса Пастернака[24], которого, таким образом, можно подключить к тому же списку. Вряд ли вошедших в него не постигла бы та же участь, о которой так безбоязненно, с такой болью, откровенностью и гневом говорил в своем последнем слове Борис Шимелиович: «Прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания. А также отучить отдельных сотрудников МГБ от мысли, что следственная часть – это святая святых»[25]. Он добавил еще: «На основании мною сказанного в суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ, в том числе и Абакумова»[26].

Просьба эта, в сущности, была удовлетворена, но не той военной коллегией, которая судила Шимелиовича – единственного из всех, кто выдержал стойко все муки, все пытки. Мы не вправе корить никого, кто не выдержал, но обязаны воздать должное тому, чей потолок выносливости оказался предельно высоким. «Я очень любил свою больницу, и вряд ли кто другой будет ее так любить», – этими безыскусными, пронзительно челочвечными словами завершил Шимелиович свое последнее слово, но разве могло оно тронуть судейские сердца, тем более что истинно ПОСЛЕДНЕЕ слово принадлежало не судьям, не подсудимым, не кому бы то ни было, а лишь единственно всемогущему, который это слово сказал и менять его не собирался.

До ухода тирана в небытие и благотворных перемен в Кремле оставалось совсем немного. Жертвы самого позорного за всю историю человечества, откровенно, без малейшего камуфляжа, антисемитского процесса не дотянули до этих дней чуть более полугода. Казнь свершилась 12 августа 1952 года – после того, как ходатайство о помиловании, поданное всеми осужденными с разрешения судьи Чепцова, было отклонено.

Только Лине Штерн, в работы которой по продлению жизни Сталин почему-то поверил (он верил во все подобные работы – адски хотел стать бессмертным не в метафорическом смысле!), сохранили жизнь и отправили в ссылку – в Казахстан. Работать там она не могла – на какие ее исследования по продлению жизни мог рассчитывать Сталин, так и осталось неясным. Впрочем, способность мыслить логически его к тому времени уже покинула навсегда. Аресту или высылке подверглись все близкие и дальние родственники осужденных – им даже не сообщили ни о самом процессе, ни о его итогах. У некоторых продолжали принимать передачи для своих арестованных мужей даже после того, как те были расстреляны.

Казненные в августе пятьдесят второго были виноваты только в одном: в том, что родились евреями и не захотели отказаться от своего первородства.

Растянувшееся на несколько лет легализованное уничтожение еврейских национальных лидеров и тех, кого к ним пристегнули – по воле диктатора, строжайше скрывалось от всего мира. Признать то, что творилось за закрытыми дверями, власть еще не решилась. Даже много позже свершившейся казни ложь все еще продолжалась: находившийся в США с официальной миссией писатель Борис Полевой, не моргнув глазом, в ответ на вопрос писателя Говарда Фаста, просоветски настроенного (тогда еще просоветски!), куда исчез поэт Лев Квитко, ответил: «Он никуда не исчез, перед отъездом из Москвы я его видел и разговаривал с ним. Он уединился и пишет новую книгу»[27].

Анализируя, в совокупности, весь огромный, доступный нам сейчас материал, можно с уверенностью сказать, что никак не позже осени 1952 года для Сталина в принципе вопрос о судьбе советских евреев был решен, но не были отработаны детали, которые в данном случае, из-за грандиозности и масштабности предполагавшейся операции, имели очень большое значение. Это был как раз тот, возможно единственный в сталинской биографии, случай, когда принять решение оказалось гораздо проще, чем его исполнить. И только это, до какого-то времени, останавливало Кремль от того, чтобы громко оповестить мир о переходе всего задуманного пождем в завершающую стадию.