Женевьева увела Ребекку, а Рурк, прежде чем пойти вслед за ними, остановился и положил руку на плечо сына:

– Как тебе удалось это сделать, Люк? Как ты нашел Бекки?

Люк отвел глаза. Он никогда бы не смог признаться отцу, какой дорогой ценой заплатил за возвращение Ребекки: поиски сблизили его с Марией, а успех разлучил с ней.

– Это не важно, Па. Бекки дома, и только это имеет значение.

– А Черный Медведь?

– Он мертв.

Рурк пристально посмотрел на сына, уловив в его глазах печаль, а в голосе – изможденные ноты. Он узнал этот взгляд человека, который убил себе подобного и теперь казнился этим. Но сейчас было не время исследовать тени, лежавшие на душе сына, поэтому Рурк не стал больше ни о чем спрашивать, а пошел впереди Люка в дом.

– Сара, перестань вертеться перед зеркалом, – попросила Женевьева, уводя за руку дочь. – Можно подумать, что это твоя помолвка, а не Хэнса.

– Похоже, так оно и есть, – поддразнил сестру Израэль, дергая ее за локон и с удивлением наблюдая, как он возвращается на место. – Она очень неравнодушна к Натаниэлю Кэддику.

– Это совсем не так, – обиделась Сара. – Просто я хочу хорошо выглядеть на празднике Хэнса.

– Ну, ты и так хороша, – успокоил ее Израэль, похлопав по руке. – Ты прекрасна, как весенний цветок. Кэддик будет дураком, если не заметит этого.

Улыбаясь про себя, Женевьева поднялась наверх. Судя по всему, двое младших детей были счастливы; их не мучили ни дикие порывы Хэнса, ни тихая напряженность Люка. Израэль недавно высказал желание стать пресвитерианским священником, а хорошенькая впечатлительная Сара не делала секрета из своих светских амбиций. Правда, Женевьева не одобряла их, но раз это было так важно для дочери, она относилась к ним снисходительно.

Сейчас Женевьеву больше всего беспокоила средняя дочь, которая вела себя, словно ребенок: хваталась за ее фартук, прося рассказать какую-нибудь историю или, пока мать работала, собирала на краю города дикие цветы.

Сейчас Ребекка находилась в комнате, которую делила с Сарой. Она жила там уже месяц, прячась от всего света.

Тяжело вздохнув, Женевьева осторожно постучала и вошла к дочери. Ребекка сидела в нише мансардного окна. Клонящееся к западу солнце окрашивало в желтый цвет страницы ее Библии. На ней было кисейное платье цвета лютиков, которое раньше носила Сара, а для Ребекки его слегка заузили и удлинили.

– Бекки? – окликнула Женевьева дочь. – Ты очень хорошо выглядишь.

Ребекка равнодушно пожала плечами:

– Правда?

Женевьева взяла с туалетного столика небольшое зеркало и протянула его Ребекке:

– Посмотри на себя, Бекки. Ты прелестна. Когда-то отец говорил, что твои волосы по цвету напоминают цветок дикого имбиря.

Девушка бесстрастно рассматривала свое отражение: чистые серые глаза, правильные черты лица, красиво очерченный рот с прямой линией губ, кожа, правда, помечена оспинами, но это не слишком заметно.

– Я прелестна? – спросила она, плохо понимая, о чем идет речь.

Ребекка продолжала смотреть в зеркало так, словно видела там не себя, а кого-то постороннего.

– Помнишь, как ты любила стоять на мосту над Дэнсез-Крик и смотреть на свое отражение в воде? В то время тебе было лет пять-шесть. Ты бросала в речку камешки и смеялась, когда отражение разбивалось.

Ребекка подняла на мать равнодушные глаза:

– Я ничего не помню об этом времени.

Женевьева отвела взгляд, чувствуя, как болезненно сжимается сердце. Уже много недель они безуспешно пытались разбудить память дочери: показывали подарки, которые Ребекка мастерила к дню рождения отца и матери, оживляли образы ее детства.

– Ничего, Бекки? Ничего не помнишь, какой мы тогда были семьей?

– Я… Когда Люк дрался с Мугой, я увидела, что у него из раны течет кровь, что-то шевельнулось во мне, и я назвала его по имени. Но я ничего не вспомнила. Это было просто…

– А, вот где моя девочка! – весело загремел Рурк, влетая в комнату.

В черных брюках и смокинге, со старательно причесанными седеющими волосами он выглядел очень представительно. Поцеловав Ребекку в голову, Рурк присел рядом с ней и, улыбаясь, полез в карман.

– Я нашел кое-что для тебя, Бекки. Когда-то я сделал это к твоему десятому дню рождения.

С этими словами он протянул дочери маленького танцующего медвежонка.

Когда Ребекка взяла игрушку, ее руки неожиданно задрожали, а в глазах появился огонек интереса. Затаив дыхание, Рурк и Женевьева наблюдали за дочерью. Вот она осторожно дернула за пеньковую веревочку, и медвежонок, издав характерный деревянный звук, подпрыгнул и повернулся на своей палке.

Прижав к груди игрушку, Ребекка вдруг посмотрела на Рурка, словно впервые увидела его. Слезы застилали ее глаза, но в них светилась искра сознания.

– Папа, – сокрушенно прошептала она. – Папа, это ты…

Ребекка упала к нему на руки, одновременно стараясь обнять Женевьеву и называя ее мамой. Затем она начала бессвязно рассказывать о людях, которых когда-то знала, о местах вокруг Дэнсез-Медоу, где любила гулять – обо всем, что было спрятано в глубине ее памяти в течение этих долгих страшных лет.

В это время в комнату вошел Хэнс. Выглядел он великолепно. Хэнс собирался поторопить родителей, но его раздражение сразу улетучилось, когда он увидел, что они одновременно смеются, плачут и что-то говорят.

– Что случилось? – спросил Хэнс, легко опираясь на дверной косяк.

Смахнув слезы, Ребекка выскользнула из отцовских объятий и медленно подошла к брату.

– Я вернулась, Хэнс, – проговорила она. – Я действительно вернулась. Теперь я помню все, – обняв его, Ребекка засмеялась. – Тем хуже для тебя, старший брат. Я помню, каким ты был хулиганом: убегал из церкви и пугал меня своей ужасной речью.

Хэнс усмехнулся:

– А ты всегда твердила, что я навлеку на себя гнев всевышнего и буду чувствовать себя собакой, грызущей овец. Но теперь я – достойный человек и собираюсь жениться на самой достойной девушке Лексингтона. Поэтому, если ты не возражаешь, я прошу тебя умыться и причесаться, чтобы будущие родственники не сочли мою семью совсем никуда не годной.

Выезд в город прошел довольно весело. Вся семья втиснулась в новый сияющий экипаж Хэнса. Было тесно, зато не так холодно на пронизывающем январском ветру.

Рурк удивился, как Хэнс сумел себе позволить такой роскошный выезд.

– Достойный человек, как я, должен иметь и достойный экипаж, – ответил сын.

Люк бросил быстрый взгляд на брата и на сверкающее на руке, сжимающей вожжи, золотое кольцо. Он-то точно знал, откуда у Хэнса деньги и на экипаж, и на золото. Родители ничего не подозревали о связях старшего сына с контрабандистами в Новом Орлеане, но Люк, помогая брату перебираться в новый особняк на Хай-стрит, наткнулся на множество счетов по оплате перевозки запрещенных законом грузов.