Другая тема — внутренние диспропорции и зависимости, которые создавались внутри советского общества. «Специфика хлопкосеющих районов и не хлопкосеющих, — утверждает Поляков, — принципиального значения не имеет»[507]. Однако именно хлопковая монополия, которая являлась для кремлевского руководства стратегическим интересом, во многом определяла структуру среднеазиатской экономики. Хлопок требовал больших трудовых затрат, поэтому государство, не успевавшее инвестировать средства в новые аграрные технологии, было заинтересовано в том, чтобы удерживать местных жителей в сельской местности, ограничивая их мобильность разного рода запретительными мерами и одновременно привязывая их к плантационному хлопковому производству личными приусадебными участками и разного рода социальными льготами; промышленное же развитие осуществлялось за счет стимулируемой миграции в регион русскоязычного населения из других республик СССР[508]. Выходит, что традиционализм был одним из последствий советской политики по созданию специализированных региональных экономик, которые вместе образовывали самодостаточный и вполне современный — в смысле рационального устройства — рынок обмена ресурсами?

В книге Полякова, на мой взгляд, поставлены интересные вопросы, но автор не всегда решает их, опираясь на детальное исследование экономики и социальной жизни Средней Азии, и не всегда учитывает большое разнообразие экономических и социальных типов, существующих в регионе. Отталкиваясь от этих вопросов, в настоящем очерке, который будет самым объемным в книге и насыщенным разнообразной статистикой, я собираюсь рассказать об экономической истории Ошобы в советское время. Меня интересуют прежде всего история воплощения модернистских проектов и динамика изменений в Ошобе, которая за несколько десятилетий превратилась из небогатого, расположенного на малодоступной горной окраине селения в крупнейшего производителя хлопка, стремительно осваивающего новые географические и социальные пространства. Особым фокусом моего внимания будут техники и практики власти, способы контроля за ресурсами и людьми, механизмы перераспределения ресурсов между государством и локальным сообществом, а также внутри локального сообщества. Не меньше меня интересуют и те скрытые, иногда легальные, иногда полулегальные, а иногда и полностью нелегальные экономические практики, с помощью которых ошобинцы осваивали и присваивали вновь открывающиеся возможности, их экономические тактики и стратегии, их включенность в процессы трансформации и исключенность из них. Я предлагаю проследить путь, который прошла Ошоба с 1920-х до 1990-х годов, и попытаюсь нарисовать хотя бы контуры сложной ошобинской мозаики, состоящей из множества элементов — используя словарь Полякова — традиционализма и современности[509].

Летом и осенью 1917 года, в уже начинавшемся хаосе, была проведена Всероссийская сельскохозяйственная перепись. Семь лет спустя была опубликована только часть материалов, согласно которым в сельском обществе Ошоба насчитывалось 304 хозяйства и 996 человек, включая 511 мужчин и 485 женщин. В этой переписи не было отдельных экономических категорий, но была новая категория — «отсутствующие более одного месяца», каковых было насчитано 74 человека (69 мужчин и 5 женщин)[510]. Все эти цифры вызывают удивление. Напомню, что в 1909 году здесь было 457 хозяйств и 2400 человек; следовательно, число хозяйств с 1909 по 1917 год сократилось на треть, а численность населения — на 60 %!

В архивах Ходжента я нашел выписки из неопубликованных материалов сельскохозяйственной переписи, в которых приводились данные по земельным владениям Ошобы: 21,7 дес. — усадьбы, 0,4 — сады, 258,9 — пашня (в том числе 14,1 — посевы), всего 381,0 дес.[511]Иначе говоря, пашня в кишлаке в 1917 году сократилась, по сравнению с данными экспликации 1899 года, на 30–40 %.

Объяснить причины такого большого расхождения между более ранними данными и данными за 1917 год, исключая ничем не подтверждающийся вариант массовой гибели ошобинцев в этот промежуток времени, можно только двумя способами. Видимо, начавшиеся экономические проблемы, желание избежать призыва на фронт и просто нестабильность вынудили больше половины населения уехать в более зажиточные и более спокойные регионы или укрыться в горах[512]. При этом, правда, в том же источнике говорилось об отсутствии лишь 3 % населения. Эти и другие несостыковки в статистике можно объяснить и тем, что в 1917 году власть, которая формально уже не являлась колониальной, была не в состоянии контролировать население и проводить тщательное статистическое исследование, а потому пользовалась непроверенными сведениями, полученными от сельских и волостных руководителей, которые, наученные опытом мобилизации местного населения на военные работы, попросту скрывали действительное число наличных и уехавших жителей.

Бегство ли населения, слабый ли контроль власти за населением — в любом случае эти статистические данные говорят о серьезном кризисе. Хотя экономика Ошобы основывалась на зерноводстве, а не на хлопководстве, кишлак не мог из-за крайнего малоземелья автономно обеспечивать себя необходимым продовольствием и товарами, поэтому местные жители испытывали нужду в заработках и продовольствии наравне с населением хлопководческих районов Ферганской долины. У кризиса была также и политическая сторона: тот факт, что власть не могла собирать достоверные сведения о кишлаке, хотя бы на прежнем уровне, говорит о резком снижении контроля и существенных сбоях в функционировании управленческой машины.