Но самый ужасающий пример того, какими живучими оказались антисемитские убеждения и ценности, произошел, когда Тойви посетил свой старый семейный дом в Избице. Он постучал в парадную дверь и спросил человека, который теперь там жил, нельзя ли ему войти внутрь и осмотреться в доме, где он вырос, доме, где он прятался от немецких «акций», доме, где провели свои последние дни его дорогие мама и папа, прежде чем их отвезли в Собибор. Сначала новый владелец отказался впустить незнакомца, но когда Тойви сунул ему в руку три доллара, отошел в сторону. Тойви сразу же заметил в гостиной кресло и сказал, что оно когда-то принадлежало его отцу. «Нет-нет, – возразил мужчина. – Этого не может быть».

Тогда Тойви взял кресло, перевернул его и продемонстрировал свою фамилию, написанную на обратной стороне сиденья. Тогда мужчина сказал: «Господин Блатт, к чему вся эта комедия с креслом? Я ведь знаю, зачем вы пришли». Тойви растерянно посмотрел на него. «Вы пришли забрать спрятанные деньги, – продолжал новый владелец дома. – Мы можем разделить их: 50 процентов – вам, и 50 процентов – мне». Разъяренный Тойви Блатт выскочил на улицу, не удостоив собеседника и взглядом.

У этой истории есть и примечательное послесловие, достойное места в поучительной истории. Когда Тойви снова вернулся в Избицу, то, проходя мимо своего старого дома, увидел одни развалины. Тогда он зашел к соседям и спросил их, что произошло. «Ох, господин Блатт, – сказали они, – когда вы уехали, мы просто не могли заснуть, потому что он день и ночь искал клад, которой вы, якобы, запрятали в доме. Он разобрал пол, стены разобрал – вообще все. И в результате он оказался в ситуации, когда уже ничего не мог починить – на ремонт ушло бы слишком много денег. Вот и остались от дома одни развалины».

Но если послевоенный опыт Тойви Блатта, Линды Бредер и Вальтера Фрида иллюстрирует темные и мрачные стороны условий человеческого существования, то история, произошедшая в другой части Европы, более утешительна. Когда датские евреи вернулись домой (большинство – из изгнания в Швеции, некоторые – из нацистского лагеря-гетто Терезиенштадт), их ожидал очень теплый прием. «Здесь все было совсем не так, как в тех местах, где люди захватили собственность евреев и поселились в их домах, – говорит Бент Мельхиор18. – Здесь никто ничего не трогал». Как только семья Мельхиора вернулась в город, хозяин их квартиры сообщил об этом новым квартирантам, и уже через три месяца они жили в точности так же, как и до депортации. Хозяин квартиры даже тщательно собрал их мебель и хранил ее, ожидая их возвращения.

Руди Бир19 и его семья также вернулись домой, в Данию, и обнаружили, что их квартира находится в «безупречном» состоянии. Все то время, пока их не было, друзья вносили за них арендную плату. «Возвращение оказалось просто замечательным, – вспоминает он, – создавалось впечатление, что нас ждали». Худшее, что он может назвать, – это проблемы в семье его жены. Они забыли в квартире сырую утку, и 18 месяцев спустя, вернувшись домой, обнаружили утку на месте, но почти полностью разложившуюся. С того момента его теща больше никогда не ела утку.

Как правило, по возвращению датские евреи жили намного лучше, чем польские или словацкие евреи, и причины этого, в основном в сложившейся ситуации. Евреи, пытавшиеся заново организовать свою жизнь в странах, теперь занятых Советским Союзом, оказались перед лицом практически невыполнимой задачи – попытаться вернуть себе собственность в новой политической системе, которая проповедовала полную национализацию и старалась не допускать того, чтобы дома и фабрики оказывались в личной собственности, как было до войны. Не-евреи, въехавшие в дома или квартиры, стоявшие пустыми, когда евреев насильственно депортировали, теперь могли просто сказать, что это – государственная собственность, и они ее арендуют (как произошло, когда Фриды попытались вернуть свой ресторан в Словакии). Разумеется, многие не-еврееи в этих странах не хотели вспоминать о том, как они вели себя во время нацистской оккупации и преследования евреев; кроме того, учитывая масштабы убийств, немногим евреям вообще удалось вернуться домой, и поднимать подобные вопросы было просто некому. Желание советской власти изобразить нацистскую кампанию геноцида как направленную исключительно против тех, кто выступал «против фашизма», также сыграло на руку желанию многих не-евреев в Восточной Европе вымарать травмирующие события «окончательного решения еврейского вопроса» нацистами из своей истории. Щекотливых вопросов оказалось просто слишком много, чтобы на них отвечать.

Пример за примером в этой истории демонстрируют, как тяжело большинству идти наперекор преобладающим культурным традициям. Йошо, старый друг Вальтера Фрида, повернулся к нему спиной не потому, что самостоятельно принял такое решение, а потому, что изменилась окружающая его культура – как в результате прибытия советских сил, так и вследствие присутствия после войны тех немногих евреев, кому все же удалось возвратиться домой, и кто самим своим существованием напоминал всем о том прошлом, которое многим хотелось позабыть. Выбор есть всегда, но плыть по течению гораздо легче. И если это течение, в итоге, несет к антисемитизму и гонениям, то так тому и быть.

Датчане, с другой стороны, с такими трудностями не сталкивались. Поскольку они чувствовали, что осенью 1943 года, перед лицом совершения попытки депортации, вели себя безупречно, то возвращение датских евреев после окончания войны стало событием, достойным грандиозного праздника, а не забытья. С экономической, политической, возможно, даже нравственной точки зрения, сразу после войны было проще быть датчанином, чем поляком или словаком. Я вовсе не хочу сказать, что жизнь для евреев, вернувшихся в свои бывшие дома в странах Западной Европы, всегда была легкой – ни в коем случае. Несмотря на работу Американского еврейского объединенного распределительного совета и средств на возмещение ущерба, выплаченных Федеративной Республикой Германия Израилю через Люксембургское соглашение в 1950-х гг., многие евреи так и не получили причитающиеся им суммы. Борьба за надлежащую компенсацию и возмещение убытков продолжается, разумеется, и по сей день.

В то время как пережившие нацистское преследование попали в совершенно разные ситуации уже после окончания войны, их преследователи из СС с момента капитуляции Германии точно знали, что оказались на грани ареста и судебного преследования. И точно так же, как стремился скрыть свое прошлое Рудольф Хесс, Оскар Гренинг20, намного менее значительный винтик в машине Освенцима, пытался последовать его примеру. В 1944 году его ходатайство о переводе в пограничные войска, наконец, удовлетворили, и он поступил в распоряжение подразделения СС, сражавшегося в Арденнах. Он успел получить ранение, пролечиться в полевом госпитале и вернуться в строй, прежде чем подразделение сдалось британцам – это произошло 10 июня 1945 года. Как только они оказались в плену, британцы вручили им всем анкеты. Тогда-то Гренинг и понял, как он выражается, что «причастность к работе концентрационного лагеря Освенцим вызовет негативную реакцию», и потому он «попытался не привлекать к этому внимания». И он написал в анкете, что работал в Главном административно-хозяйственном управлении СС в Берлине. Он поступил так не потому, что его внезапно охватил стыд из-за событий в Освенциме, но потому, что «победитель всегда прав, и мы понимали, что то, что произошло там [в Освенциме], не всегда соответствовало правам человека». Гренинг по-прежнему считает: «время, проведенное мной в качестве военнопленного, стало последствием моего членства в «Ваффен-СС», которую задним числом назвали преступной организацией. Вот так я и узнал, что, сам того не подозревая, был членом преступной организации».