Выдавливаемые толпой на передний план, метались, кривлялись ее главные вожаки и заводилы. Чернели орущими ртами, размахивали кулаками, тряпками, железными палками. Здоровенный детина в разметанных грязных одеждах, с бычьей набухшей шеей, беззвучно кричащим ртом, раскачивал воздетое на кол зеленое мусульманское полотнище. Флаг то захлестывал его распаренное лицо, то снова крутился зеленой воронкой. Женщины в паранджах подскакивали, всплескивали руками, словно танцевали под бубен. С ними толкались дети, носились взад-вперед, выскакивали, натягивали рогатки, метали в солдат камни.

Толпа давила, дышала единым вздохом. Выдыхала: «Аллах акбар!» Белосельцеву казалось, толпа имеет единое, набухающее буграми и жилами тело, единую горячую, багрово-красную пасть. Многолапая, стоглазая, свивает и бьет кольчатым, чешуйчатым, уходящим в даль улицы хвостом. Будто чудище, жившее тайно в горе, выползло наружу, движется, лязгает, харкает пламенем, оплетает кольцами город.

Белосельцев понимал – кончились социология, политика и разведка. Сменились биологией, слепой, непомерной, не сознающей себя, животно чувствующей свою жизнь, свою смерть. Биологию толпы чувствовал он, прячась за тонкую броню транспортера, проницаемую, как конфетная фольга.

Ему казалось, из толпы летят ему навстречу невидимые жалящие вихри, как потоки радиации. Просачиваются сквозь металл, вонзаются в его плоть, сжигают кровяные тельца, разрушают ткани и кости, и скелет его рассыпается на костяную муку, и сердце отекает вниз липкой кляксой.

Ему хотелось упасть на дно транспортера, зажать уши, закрыть глаза, чтобы пережить свой ужас. Но он осиливал свою животную панику, свою немощь. Поднимался в рост, заставляя себя смотреть. «Смотри!» – кто-то невидимый приказывал ему, управляя его волей. Словно этот невидимый специально для него вывел толпу, оснастил ее палками, зелеными флагами, зарядил неистовой, неисчерпаемой ненавистью, направил эту ненависть на него, Белосельцева. Приказывал ему выстоять перед напором этой ненависти, испытать на себе ее силу, пережить и понять природу толпы, в которой исчезает отдельный человек, пропадает отдельное лицо, проваливаются в древнее, безликое, огнедышащее.

И опять, как на темных картинах Босха, туманилось у горизонта мутное пламя пожарищ. Под оранжевыми фонарями валялись четвертованные гниющие трупы. Войска, изнуренные убийствами, проходили сквозь сожженные города и селения. Мародеры сдирали с трупов ожерелья и кольца. Насиловали в подворотнях женщин, закрывая их кричащие рты гнилым тряпьем. Мочились в дворцах и храмах. Казнили пленных, кидая их в мутную реку, стреляя в живот, поджаривая на кострах. Окунали в смолу младенцев. И со спутников военной разведки объективы длиннофокусной оптики снимали горящий Кабул, оранжевые фонари на Майванде, и его, Белосельцева, вцепившегося в борт транспортера.

Ему вдруг показалось, что рядом с детиной, из-под зеленого исламского знамени выскочил человек, укутанный в покрывало, в маленькой красной шапочке. Сквозь вечерний сумрак, ртутный туман, гарь транспортеров Белосельцев не увидел, а угадал его зоркие стальные глаза, запавшие щеки, косой, перечеркивающий брови и губы шрам. Дженсон Ли был в толпе, был ее тайным вожаком, накалял ее, толкал на пулеметы и пушки. Мимолетное видение исчезло. Опять колыхалось знамя, детина топотал, выкликая: «Аллах акбар!»

– Ближе подъедем!.. – Сайд Исмаил, отстранив пулеметчика, отогнав его к корме, колотил кулаком в кабину, приказывая водителю. – К народу ближе!.. Хочу говорить!..

Водитель, сжавшись среди рычагов, страшась, медленно продвигал вперед машину. Солдаты, расступаясь, пропустили его. Он оказался на пустом пространстве между толпой и цепью солдат, которая пятилась, отходила, и вместе с ней пятились «бэтээры» Мартынова.

– Граждане города Кабула!.. – Сайд Исмаил, сложив ладони рупором, пытался вещать в толпу. Но голос его был едва различим даже здесь, в транспортере, заглушаемый рокотом двигателя. – Вас обманули враги!.. Они не хотят мира, не хотят хлеба!.. Они хотят крови, хотят разорения!.. Граждане города Кабула!..

Он срывал голос, поднеся ладони к своим выпуклым лиловым губам и большому оленьему носу. И Белосельцев, видя тщету его усилий, вдруг понял природу его наивной убежденности, его кажущейся одержимости, не достигающей цели среди слепого хаоса. Природа его слов и действий была религиозной. Его политические убеждения были религией. Его заступничество за людей, убежденность в их добрых намерениях были молитвой. И смысл его деяния был в молитвенном преодолении темных разрушительных сил, околдовавших народ. Поднеся ладони к губам, он не нуждался в том, чтобы слова его достигли толпы. Он желал, чтобы молитва его достигла ночного кабульского неба, и Тот, невидимый, Кто таился за белой высокой горой, услышал его, внял его молитве, уберег любимый народ от несчастий.

– Граждане города Кабула!..

Две силы сшибались в ветреной пустоте, над черным липким асфальтом, среди жестокого света оранжевых фонарей. Могучая, дующая, как шквал, сила толпы, излетавшая из глухих подземелий, питаемая подземным хаосом, готовая сокрушать и ломать. И молитвенная, как слабый ветерок, пропущенный сквозь замерзшие сложенные пальцы и губы Сайда Исмаила. Они встречались, схватывались, превращали темный воздух в вихри и протуберанцы, словно сражались невидимые птицы. Толпа, остановленная молитвой, замедляла движение, топталась на месте, но потом ей в спину начинал давить подземный ветер, и она наступала, одолевала молитвенные запреты Сайда Исмаила. Казалось, множество черных, с глянцевитыми крыльями птиц забивали одинокого белого голубя.

– Братья!.. – продолжал взывать Сайд Исмаил, похожий на проповедника, которого скоро забьют камнями.

Откуда-то сверху, с крыш, с верхних этажей задраенных лавок и постоялых дворов, хлестнула по броне автоматная очередь, звонко расплющилась, отзываясь в недрах машины, как в пустом ведре. Очередь скользнула в сторону, по солдатской цепи, по мохнатым униформам, и два солдата упали, а толпа, видя упавших солдат, набегала, тянула руки, готовая хватать и терзать.

Невидимый в подворотне лязгнул танк, качая отвисшими гусеницами, окутываясь едким дымом. Выкатил на улицу, повел тупо пушкой и ахнул, обрушив крышу дома, откуда строчил автомат, превращая в белую пудру, в осыпь кирпича, в трескучее пожарище. И от «бэтээров» Мартынова, мимо пригнувшегося Белосельцева понеслись колючие пулеметные блески. Врывались в толпу, погружали свой желтый колючий огонь в черное месиво, дырявили, пробивали в толпе коридоры, по которым летел искристый пунктирный огонь.

Толпа взревела в разных местах, словно в ней были ранены сразу несколько огромных черных животных. Качнулась влево и вправо, стала распадаться, из нее, словно из распоротого брюха, стали вьшаливаться темные комья, а в них продолжал лететь, впиваться, прокалывать искристый огонь пулеметов.

– В отель!.. – крикнул Белосельцев водителю. – В отель «Кабул»!..

Оглядываясь, видел, как отступает толпа, поворачивают и уходят «бэтээры» Мартынова.

Они подкатили к отелю «Кабул» со стороны двора, на котором витебские десантники в камуфляже и синих беретах рыли траншею и устанавливали пулеметы. Простившись с Саидом Исмаилом и проходя через двор, Белосельцев увидел, как неловко и грузно пятится танк, тяжело въезжает под чинару. Ворочается под ней, чавкает гусеницами там, где еще недавно пестрел на земле ковер и два восточных мудреца тянули чай из пиалок. В вестибюле, едва он ступил, он увидел десантников, выложивших на стол груду ручных гранат. Тут же стояли чемоданы и толпились обитатели отеля, словно приготовились к выезду. Белосельцев шагнул к лифту, собираясь подняться к Марине, и столкнулся с маленьким белесым аграрником, кажется, из Рязани, с кем несколько дней назад пировали в номере Нила Тимофеевича.