— Теперь у нас, Клавдия Петровна, осталось уже совсем немного таких встреч.

— Хорошо, Тимофей Ильич, я согласна три дня за этим жуликом понаблюдать. — Она остановила рукой его движение. — Только и мне придется вас просить.

— Проси, Клава, что угодно, — заверил ее Тимофей Ильич, даже не заметив, что он только по имени называет ее.

— Если случайно увидите на конезаводе того цыгана Будулая, — медленно сказала Клавдия, — который в кузне моего Ваню учил, передайте ему, что теперь Ваня уже лейтенант и скоро уедет от матери на службу в свою часть,

* * *

Вряд ли может быть еще что-нибудь радостнее, но и печальнее, чем встречи старых фронтовых друзей, когда взоры еще живущих раз за разом недосчитываются за празднично накрытым столом тех, кто еще год назад вот так же делил с ними и дорогое воспоминание, и веселую шутку, взрывался еще совсем молодым гулким смехом и ревниво скашивал глаза на боевой иконостас своего соседа.

— Здравствуйте, товарищ гвардии генерал-лейтенант!

— Здесь, Ожогин, ни генералов нет, ни рядовых.

— Здравствуйте, Сергей Ильич.

— А вы, Нина Ивановна, все такая же молодая я красивая.

— Нет, уже не такая. И не буду больше такой… Нет Алексея Гордеевича… Нету его…

— А-а, подлец, теперь ты узнаешь, как мимо своего бывшего комиссара на курорт проезжать.

— Я вижу, Стрепетов, ты в этой табунной степи как король живешь.

— И Малеева уже нет.

— И Григоровича.

— По вашему приказанию гвардии старший сержант…

— Не шуми, Ермаков, на всю область, я и так помню, что у тебя голос как труба.

Но, пожалуй, на самом наивысочайшем верху блаженства был сегодня сам генерал Стрепетов. Вот когда могла вдоволь натешиться его гордость. Шутка ли, краса и слава всего донского кавкорпуса съехалась сегодня со всех концов к нему на конезавод. И среди них тот самый генерал-лейтенант Горшков, который, будучи еще полковником, потрепал со своей дивизией Клейста под Кущевкой в 1942 году, а потом всегда был по правую руку от первого комкора Селиванова, пока сам не принял от него корпус. И вот полковник Привалов, который прошел комиссаром корпуса от Терека до Австрийских Альп. А с ними съехались к нему, Стрепетеву, на конезавод со всех концов страны и те конной гвардии командиры и рядовые казаки, с которыми он взламывал Корсунь-Шевченковский котел, купался под огнем в Дунае, брал Будапешт.

Но теперь здесь все — и генералы и рядовые — сидели за одним столом. До этого Стрепетов приказал перенести из клуба в новую столовую конезавода и повесить под потолком большую люстру, чтобы ни один орден и ни одна медаль на груди у его товарищей не остались в тени. Пусть они все вместе сольются в один сплошной свет, и пусть он осветит прощальным вечным блеском их воспоминания о последнем казачьем походе.

Никто не должен был помешать им при этом. По распоряжению Стрепетова сторожевое охранение из водителей «Волг» и «Москвичей», на которых съехались ветераны корпуса, было выставлено вокруг столовой, чтобы ни один человек не смог просочиться сквозь этот заслон. За исключением ребятишек, которым разрешено было безвозбранно заглядывать в окна, им это не вредно будет. Все остальные же пусть и не суются к начальнику конезавода с той каждой мелочью, с которой ни привыкли, кому не лень, идти прямо к нему, как будто им мало было на заводе других начальников — агрономов, зоотехников и всяких подобных ветеринаров. Имеет же он право один раз в году на один день и на одну ночь выключиться из привычного круга, чтобы с самыми близкими его сердцу людьми отвести душу и хотя бы частично утолить тоску о невозвратном.

Тем более что у генерала Стрепетова никогда не бывало праздников, как у всех других людей. В то время как все другие люди стараются не упустить ни одного случая попраздновать и погулять то ли на свадьбе, то ли в день рыбака, а то и просто потому, что нельзя не обмыть новорожденного племенного жеребенка или же выпавший на лотерейный билет «Москвич», он давно уже не признавал никаких границ между черными и красными числами в отрывном настенном календаре, а если и невозможно было избежать веселой компании, секретарь в конторе или жена дома всегда знали, где его можно найти в любое время суток.

Но сегодня был его день. Давно уже он не испытывал этого ни с чем не сравнимого чувства. Нет, не в глухой табунной степи все это происходит, а там, где четверть века назад он навсегда оставил вместе со своей молодостью и свое сердце. Временами ему даже начинало казаться, что это всего лишь сон и, как всякий хороший сон, он вот-вот оборвется.

Купаясь в электрическом свете многосвечовой люстры, струили золото и серебро боевые награды ветеранов. Тускло светился ковыль их волос, точь-в-точь как светится он теперь лишь на взлобьях редких курганов посреди сплошь распаханных полей. И все они еще находились во власти того могучего очарования, которым их щедро одарил старый фронтовой друг, до этого целый день лично сопровождая их в поездке по всем табунам, чтобы дать им всласть налюбоваться каждым жеребцом и каждой кобылицей несравненной донской элиты.

— Ну, спасибочка тебе, Михаил, — растроганно по-казачьи говорил теперь Стрепетову бывший комкор Горшков, сидя рядом с ним во главе сдвинутых большой подковой обеденных столиков и мерцая под люстрой своей наголо обритой головой. — Утешил. Я теперь конским духом надышался опять на десять лет.

Тут же как разноголосое эхо откликнулось на его слова со всех сторон зала:

— Скоро на лошадей только в зоопарке будем смотреть.

— Я на всем пути от Ставрополя до Ростова только и видел на одном переезде пару кляч.

— У нас их и в колхозе днем с огнем не найти.

— Чтобы ящик гвоздей или мешок картошки подвезти, трактор запрягаем.

Генерал Стрепетов поискал глазами на дальнем краю сдвинутых подковой столов.

— Расскажи, Ермаков, как ты этот вопрос с трибуны межзонального совещания поднимал.

— А меня и одернули, что это еще старая казачья отрыжка. Не дадим, говорят, разбазаривать землю под посевы малоурожайного овса.

Загремел полковник Привалов, покрывая все другие голоса:

— Казакоеды!

Ни единой души приказал генерал Стрепетов не допускать к нему в столовую конезавода, пока он будет находиться там со своими фронтовыми друзьями. Довольно с него. Не возбраняется никому не только в любое время дня вломиться к нему в кабинет по самому ничтожному поводу, но и в ночь-полночь поднять дома с постели, потому что, видите ли, именно в этот момент приспичило какой-нибудь из местных женщин осчастливить человечество будущим космонавтом, а ты, изволь, добудь ей машину с красными крестами, или же на дальнее отделение опять нагрянули с черных земель конокрады, связали сторожа и увезли на колбасу племенную кобылу — и тут уже больше некому другому мчаться вдогон на старом фронтовом «виллисе» со старым же фронтовым автоматом. Еще никому не удавалось уйти от «виллиса» генерала Стрепетова, который за послевоенные четверть века успел здесь узнать степь так, что мог самому искусному конокраду заехать по бездорожью наперерез и вдруг грозно вынырнуть перед ним из бурьянов, когда он уже решил, что ему не страшна никакая погоня.