— Ты же не выдашь меня? — сказал я, уверенный в его любви ко мне. Он гордо кивнул.

Итак, мы очистили от помех несколько источников и завершили сложное программное обеспечение, чтобы оживить их, если можно употребить столь ненаучный термин. Не знаю, когда ещё я был так счастлив. Но и мои занятия не остались тайной: явился Нэш и получил необходимые разъяснения. Вид у него при этом был очень странный. Заявил, что всё понял, и снова удалился на цыпочках. Если при мне он не постучал себя по лбу: свихнулся, мол, человек, то перед другими — весьма вероятно. Маршан тоже пришёл — но стоял, побледнев и кусая губы, то ли от зависти, то ли с презрением, не знаю. Хотя нет, знаю. Я, к сожалению, малость слукавил и недостаточно отсортировал данные, но в прогнозе возникло слово «плагиат». Я хотел, чтобы слухи о моей работе постепенно дошли до Джулиана, и они дошли. Но это было лишь начало.

Потом Марка, к несчастью, застали на месте преступления; одна из гарпий, в халате, словно в мантии колдуньи, возникла у входа на хоры и прошипела:

— Марк, тебя же неоднократно предупреждали.

Она протянула руку, похожую на лопату. Я высокомерно смотрел на неё, отхлёбывая из горлышка лимонад. Марк покорно дал увести себя, голова высоко поднята, губы белые, уши горят — пойманный кролик. Протестовать, думаю, было бесполезно, поэтому я ничего не предпринял, уверенный, что он меня не выдаст. Он шагал прямо и гордо и не обернулся, чтобы попрощаться.

Итак, что же дальше? Впереди у меня была целая зима, чтобы просчитать будущее, пялясь в магический кристалл, — задачка посложней тех, что стояли перед Джоном Ди[93]. Во всех каминах пылал огонь, снег всё укутал своим покрывалом. И теперь Джулиан потерял покой. Ему звонил его собственный голос! «Это Джулиан?» — «Да». — «Это тоже Джулиан». Широко разнёсся слух, что Авель — это нечто вроде электронного мистификатора; но истина относительна. Он был куда менее непогрешим, чем я надеялся, но тем не менее я посчитал, что могу его использовать. В конце концов, столик для спиритических сеансов ничто без руки, которая его крутит, а хрустальный шар — без глаза мага. Да, я мог прослеживать прошлое и будущее, следуя по трагическому эллипсу этих жизней, поделённых на отрезки, чтобы время от времени подходить к неполным обрывкам истины. Иногда мои сети оказывались пустыми, иногда приходилось бросать мелюзгу обратно в реку. Что с того, зато я выловил достаточно, чтобы встревожить Джулиана. Он несколько раз испытывал меня, звоня мне, и я наслаждался, слыша в его голосе скрытое волнение. Откуда я знаю то, что знаю? По правде говоря, всего лишь от гадалки по имени Авель. Трудно было каждый раз и убеждать его, и внушать ему тревогу, потому что я улавливал кое-какие мелочи, которые это подтверждали в те дни, когда с ним говорил голос Джулиана. А если его использовать в качестве подсказчика в игре на фондовой бирже или на скачках? Я заставлял Джулиана спрашивать об этом Джулиана чуть более резким тоном. Но потом я начал неуклонно двигаться к его личной жизни — в область его чувств и надежд. Ах, я хотел изнурить его постепенно, бесконечно медленно; я уже чувствовал, что он слабеет. Он был как тонущий. Иногда, правда, я испытывал угрызения совести, будучи столь жесток с ним, потому что теперь он действительно страдал. А самые мучительные пытки я приготовил для него, сообщив о болезни Иоланты, о её молчаливом умирании. К этому времени он услышал достаточно, чтобы поверить, что и остальное может быть правдой. Затем и о Графосе тоже: печальные шаги Ипполиты в гулком тяготящем больничном коридоре. Унижение ацетонового дыхания, пухнущие, постепенно отмирающие ноги. Требующие большой заботы, в серых шерстяных носках. Его предупреждали не пытаться самому стричь ногти, потому что мельчайшая рана, и жди гангрены… Но Графос не привык кому-то подчиняться. Он всегда всё знал лучше других.

Я написал Иоланте, обещая изгнать призраки прошлого из её старого дома, при условии, если она поедет со мной; но письмо пришло слишком поздно, и она сожгла его вместе с кипой других. Всё это я узнаю во время странной встречи с миссис Хенникер, которая мне предстояла в самолёте на Цюрих. Её лицо было каким-то опрокинутым от страданий, осунувшимся так, что проступал череп, после бессонных ночей, проведённых у постели Ио. Высокая металлическая кровать напротив окна, полного альпийских звёзд и волнующихся лугов. Свечка, горящая перед иконой, — нет нужды говорить чьей. Сотрясаемая безудержными рыданьями, хотя слёз уж не осталось — всё выплакала. Сначала никто не знал, кроме, конечно, Джулиана. Всегда, когда она болела, её регистрировали в трёх клиниках, чтобы можно было спокойно лежать инкогнито в четвёртой. В свете свечи рассказывая о прошлом и вглядываясь безумными огромными глазами в быстротечность будущего, сосновый гроб. Типс.

Она так медленно уносилась на крыльях вечного сна, без особых мук, без особых сожалений. Катясь по зелёным склонам смерти, быстро, ещё быстрей, по мёдленной спирали сознания — в средоточие опалового пламени. Ночи напролёт сидела миссис Хенникер у кровати, не сводя серых, как камень, глаз с лица белой женщины, которая стала ей дочерью; всю ночь, выпрямившись на неудобном металлическом стуле, во всём здании ни звука, только шаркает ночная санитарка — единственная на весь этаж. Время от времени больная открывала глаза и её взгляд блуждал по потолку, словно ища чего-то. Губы чуть двигались, может, даже нежно улыбались. Мне хотелось думать — и я думал, — что ей виделись мы с нею, плывущие в голубой рыбацкой лодке к острову её отца. Церковь, кипарисы, пристань, жёлтая, как песок, разноцветные домишки, воркующие голуби с розовыми лапками. По крутой тропинке к заброшенному амбару, где прошла вся его жизнь и завершила свой бесхитростный круг. Колодец, теперь совсем замшелый, мраморный колодезный бок, в котором верёвка протёрла жёлоб, из века в век поднимая из глубины хрустальную воду. Шаткий камень сдвигается в сторону, открывая тайничок для ключа. Представим, как мы входим на цыпочках — входим в комнату, настоянную на аромате яблок, с густой паутиной по углам, — комнату, в которой он умер. Где-то здесь, именно в этой точке моей жизни, всё предвещает счастливый поворот, всё меняется к лучшему. Свежий ветер наполняет паруса — так мне говорит Авель, но пловец всегда добавляет: «Очередная иллюзия, только и всего». Видение рассеивается, и вновь появляется тень самоубийства. Это не имеет продолжения, понимаешь: не может иметь.

И вот она сидит и сидит, миссис Хенникер, стискивая в руке носовой платок, красное лошадиное лицо блестит от пота. Если б я мог передать, с каким, до рези в глазах, напряжением вглядывался в лицо мёртвой Иоланты — почему всё разлетелось на куски, сгорело в огне, распалось? В зелёной книжке, упавшей рядом с кроватью, не было подчёркнутых фраз, чтобы подсказать, о чём были её последние мысли, — может, их было не много. Хенникер принесла мне книгу вместе с локоном тех знаменитых волос — сентиментальные реликвии, которые так ценят дети человеческие: свидетельства памяти, живущей столько же, сколько последняя невыплаканная слезинка. Её глаза, видят ли они строки, что я сейчас читаю вслух, с трудом шевеля губами? «Vous êtes lié fatalement aux meilleurs souvenirs de majeunesse. Savez-vous qu'il у a plus de vingt ans que nous nous connaissons? Tout cela me plonge dans abîmes de rêverie qui sentent le vieillard. On dit que le présent est trop rapide. Je trouve, moi, que c’ est le passé qui nous dévore»[94]