Я жду.

– Пойми, беспутный бродяга: больше никогда, никогда такому мальчишке не стать совершеннолетним. Никогда ему не воспринять в себя истинную душу, а то гнездо для души, та искорка «нэр-дакик», что тлела внутри его, превратится в куколку, личинку, зародыш Существа Служения! Отныне бывшему мальчишке жить в обнимку с Запретом. Он может стать великим воином, или могущественным мудрецом, или… Но самим собой он быть перестал, и мир теперь будет раскрашен для него лишь в два цвета – черный и белый, как видят наш мир бейт-Малахи. Глупец, ну зачем тебе понадобилось это знать?.. ну зачем?!.

Бегу.

Но даже за сотню Рубежей отсюда я слышу тихий, срывающийся голос старого человека, кашляющего в духоте своего дома.

– …и когда бренное тело Заклятого умрет, выходит из него бейт-Малах, чтобы крепить собой Рубежи между Сосудами… а в мире становится одним праведником меньше, и в небе все чаще повисает радуга, говоря безмолвно: «Договор расторгнут, и заступника нет…»

Бегу.

Прочь.

Нет, не убежать. Не убежать от иного знания: как рождаются подобные мне?

Если Заклятый все-таки нарушит Запрет, каким бы он ни был, если бывший мальчишка променяет Служение на Свободу, вновь встав на грань уничтожения… если…

Бегу.

Зала была о пяти углах, с куполообразным потолком.

На уровне примерно второго этажа ее опоясывала легкая галерея, снизу смотрясь ажурной пентаграммой; такая же пентаграмма, только гораздо меньше, выложенная инкрустированным паркетом, красовалась на полу, в центре.

Внутри нижнего знака, ближе к углам, были вбиты пять заостренных кверху колышков из осины.

А в витражи стрельчатых окон билась вьюга.

Словно силилась дикая ведьма в куски разнести эту радужную роскошь, удивительную там, где больше смотрелись бы узкие щели бойниц.

Пан Станислав хлопнул в ладоши. Почти сразу в дальнем углу открылась неприметная дверца, и из нее вышел человек. Нет, не так – бывший человек. Давно бывший. Деревянным шагом пан Пшеключицкий прошествовал к своему господину, привычно встав у него за спиной.

– Со мной пойдешь, – не оборачиваясь, бросил пан Станислав мертвецу. – В подвалы. Я девку заберу, а ты того, кто останется… ты убей его. Не надо, чтобы черкасы с ним виделись. Ты убей, только…

Зычный голос Мацапуры вдруг сорвался, треснул сломанным клинком.

Чуждые, невозможные нотки пробились наружу: жалость? неуверенность? стон давно умершей совести?!

– Ты его легко убей. Понял? Легко! И чтоб без этих твоих… знаю я тебя!

В ответ пан Пшеключицкий дернул щекой и неуклюже поклонился.

Сале прошлась вдоль стены, обтянутой синими, златоткаными шпалерами. Дешевые свечи, какие во множестве горели в канделябрах, бросали отсветы на вязь узоров: знакомых, частью виданных женщиной в тайных покоях мастера. Сосуды разные, а вино везде вино. Вот «преследование белой змеи», а вот «красавица глядится в зеркало»… а вот неизвестно что, но руками лучше не касаться.

Особенно в такой день, как сегодня.

Да и свечи… знаем мы, из чьего жира такие свечи топятся.

Прямо над камином висела странная статуэтка из дерева: голый человек прибит к кресту. Прибит вверх ногами. Вокруг клубилась такая чернота, что Сале побыстрее отошла от камина и статуэтки.

На всякий случай.

В мозгу плясали игривые бесенята.

– «Уздечки» плести умеешь? – от дверей спросил пан Станислав, прежде чем выйти вместе с мертвецом.

Толстый палец указал на столик-треногу, где лежали пряди длинных волос: в основном черные, как смоль, но встречались и ярко-рыжие.

На корнях кое-где запеклась кровь.

Сале кивнула.

– Ну тогда потрудись, милочка, потрудись…

Хлопнула дверь.

Женщина подошла к столику, ногой придвинула колченогий табурет, которому на первый взгляд было не место в роскоши залы; зато на второй… Пробормотав полагавшееся к месту Слово, она села и принялась за работу. В углу тихонько скулил маленький ублюдок; но бежать или чем-нибудь мешать не пытался.

Хорошая затрещина всегда убедительна.

Плести «уздечки» ей пришлось долго – часть волос оказалась снята с мужних жен, да еще в момент женской нечистоты, что требовало излишне пристального внимания и предосторожностей. Хорошо хоть после этого бывшим обладательницам волос ногти обрезали, как полагается… или это Стась повыдергивал? Пальцы сноровисто заплетали волосок к волоску, на пять черных – один рыжий, и тоненькие косички локтя в полтора длиной ложились отдельно: первая, вторая… пятая…

Как раз на пятой и вернулся пан Станислав.

– Молодцом, молодцом! – пропыхтел он, левой рукой придерживая на плече беспамятную девушку. – Сильна, милочка… вижу, стараешься!..

И, поймав взгляд Сале, пояснил с сожалением:

– Плохо сотник дочку учил! Ох, горазда драться, голубка сизокрылая!.. Пришлось кулачком по затылку, маленечко, для острастки… Ну, в Бога-душу-мать, начнем, благословясь!

Мертвеца с веселым Стасем не было.

Задержался в подвалах.

Снаружи хохочет вьюга, вплетая в свой дикий смех дробный конский топот, – рядом, совсем рядом! – гомон то ли людей, то ли разгулявшейся под праздник нечисти.

– …Бумага! – веселится вьюга, без смысла играя обрывками чужого, сиплого с мороза или от долгой скачки вопля. – Бумага от полковника полтавского! Повеление – на суд… на суд!..

Пан Станислав досадливо мотает головой, заканчивая раздевать донага свою пленницу, так и не пришедшую до сих пор в чувство.

– Ах, сотник, сотник Логин! Наш пострел везде поспел! – бормочет он, укладывая голую девушку на спину в центр пентаграммы, бесстыдно раздвигая ей ноги, раскидывая руки; так, чтобы голова, щиколотки и запястья оказались у осиновых колышков. – Поспел, чтоб тебя сразу в рай забрали! Держись, мой жид, тяни время… держись!

– И что таки в той бумаге написано?! – словно в ответ, издевается вьюга гортанным вскриком.

Досадливый шепот пана Станислава – и на время становится тихо.

Будто замок снаружи обтянули войлоком в пять слоев.

– «Уздечки»! «Уздечки» давай! Стреножить будем…

Женщина молча подает косички из волос: одна, вторая… пятая.

В углу скулит ублюдок.

Над мальчишкой, на багрово-черном ковре, утонув в ворсе, больше похожем на мех хищного зверя, развешано оружие. Немного, но каждый клинок, если правильно прислушаться, да еще в Мертвецкий Велик-День, дорогого стоит. Вон тот гигант-двуручник отсек ноги собственному хозяину; узким эстоком, больше похожим на шпагу, душ людских выпито – куда там иному чернокнижнику… две легкие шабли, от которых изрядно тянет вонью отцеубийства… огромная алебарда успела некогда послужить палачу…