В Арчи Банкера Роза Циммер влюбилась в том же самом году, когда начала ходить на похороны незнакомых людей. И в ту же самую пору Розины обходы начали приобретать хаотичный характер. Ее прежде четкая орбита блужданий квартального дозорного по Саннисайду стала шаткой и странной, а потом Роза и вовсе слетела с нее.

Зачем же она это делала – зачем ходила на эти похороны?

Началось все с похорон Дугласа Лукинса. Безо всякого предупреждения он скончался от эмболии – всего через несколько месяцев после того, как медленно угасла Диана от бесценного букета болезней. Так Дуглас безупречно сыграл роль любящего супруга, который оказался не в силах пережить ее смерть. Это был очередной штрих позора, вдобавок к тому шедевру унижения, каким был для Розы роман с Дугласом, и все же она решила проводить его в последний путь. Чинное погребение полицейского должно было состояться на кладбище “Новая Голгофа” в Маспете, на холме под назойливыми облаками, где праху усопшего предстояло затеряться среди моря надгробий, вид на которые открывался со скоростной трассы Лонг-Айленда. На похоронах кроме начальника Дугласа – майора, с которым Роза уже была знакома, – она оказалась еще одним белым человеком. Они стояли там рядышком, и со стороны Розу можно было принять за жену майора. Ей было все равно. Цицерон, теперь уже взрослый мужчина, и сам немного смахивал на мертвеца в своем костюме принстонского третьекурсника. Его нисколько не радовало то, что смерть отца снова вернула его в этот мир крутых черных копов и их многострадальных семейств. Роза грубовато обняла его, но глаза у обоих оставались сухими. Попросила его заходить к ней, если захочет и когда захочет. А больше она ни с кем и не заговаривала. Искусством хранить молчание она уже овладела в совершенстве – благо подходящих случаев было предостаточно, так что никаких усилий от нее не требовалось.

А потом – устроенная коммуной хиппи жуткая церемония разбрасывания пепла Мирьям, смешанного с пеплом Томми, в так называемом “общественном саду” на Восточной Восьмой улице, за Авеню C – на пустыре. На пустыре! Для человека, чье детство прошло в гетто, это была точка взрыва, место катастрофы или того хуже: испещренный ямами Нижний Ист-Сайд поистине напоминал кадры кинохроники из послевоенного Берлина. Ну что ж, горько думала про себя Роза, зато она попала на Манхэттен! С опозданием на полгода: мальчишки уже не было – как она подозревала, его нарочно отгородили от нее, от Розы. Там Роза не проронила ни слова. Плакальщики пели и раскачивались, сплетясь друг с другом руками, над их головами клубился дым от марихуаны. Да уж, слухи о том, что атмосфера Макдугал-стрит ушла в прошлое, оказались сильно преувеличены. Роза ушла, не дожидаясь окончания этого сеанса “групповой любви”.

А как же Ленни? Отправлен грузом 200 в Израиль.

Так что Роза стала искать правильные похороны – и, к ее удивлению, выяснилось, что под этим она понимает правильные еврейские похороны.

Может быть, она просто стала “мешуга аф тойт”[17]– свихнулась от утрат. Пополнила ряды тех, кто, потеряв всех близких в катастрофе, принимается искать такой фон, где можно анонимно и в то же время искренне выплакать свое горе. А может, это вовсе и не было безумием – ну, или было не таким уж полным безумием, скорее каким-то хитрым изворотом. Может, хитрость в том и заключалась, чтобы распылить и обезличить сам акт скорби – а заодно и заморозить, затормозить его, превратить в некое постоянное занятие. Мы, евреи, скорбим, и ничего с этим не поделаешь, и нет в этом ничего нового. Дайте мне побывать на шести миллионах похорон – тогда, может быть, я и утешусь. А к тому времени все мои умершие близкие уже растворятся дождевыми каплями в море. Тогда я и забуду их имена.

Все эти похороны в Короне, в Вудсайде, в Форест-Хиллз или даже на Манхэттене служили и еще одной практической цели: они позволяли Розе вырваться на волю из дома, уводя подальше от ближайших окрестностей Гарденз, от этого лабиринта давних обид. Потому что запас ее дерзости и стойкости уже подходил к концу. Эти похороны превратили Саннисайд в “предбанник”, в прихожую на пути к более важным местам. А Розе необходимо было время от времени вырываться из дома на волю – помимо будничных вылазок в магазины за покупками или до почтового ящика, чтобы бросить письма. Роза слишком много смотрела телевизор – свой великолепный новый цветной телевизор. Бывали дни, когда ей казалось, будто она сама проваливается сквозь экран туда, на стадион Ши, на дальнюю часть поля – в эту соблазнительную зелень, которая как будто насмехалась над давним Розиным равнодушием к зелени. Бывали дни, когда она подолгу играла с настройкой цвета, пытаясь добиться правильного алого оттенка на щеках актеров в “Надежде Райана”.

Вот в таком-то настроении Роза и наткнулась на этот комедийный телесериал – и заинтересовалась просто потому, что услышала, будто там дело происходит в Астории. Она-то думала, что уже разучилась влюбляться, – пока не увидела Арчи. Одутловатого фанатика с лицом, искаженным болью. Вначале Роза почти не слушала, что именно он говорит: она слышала только знакомую до боли музыку его акцента. Он невнятно бормотал и растягивал гласные – настоящая карикатура на аборигена Нью-Йорка! Ее реакция? Этого стоило ожидать – впрочем, после множества подобных ударов молнии, случавшихся в ее жизни, она не переставала поражаться тому, насколько вспышка чувств к очередному мужчине – будь то судья, полицейский или простой портовый грузчик – связана с сексуальными позывами. Просто поразительно, что мозг все еще шлет сигналы к отдаленной и позабытой области! За последнее десятилетие она ни разу не приглашала к себе в постель ни одного мужчину (если не считать нелепого эпизода с кузеном в ту самую ночь, когда его убили). Чтобы Роза могла увлечься, мужчине, прежде всего, нужно обладать нелепым тайным тщеславием: пожалуй, это и было единственной чертой, объединявшей всех ее любовников. Возможно даже, тщеславие мужчины должно было затмевать ее собственное, – чтобы ожесточенные перепалки между ними казались обоснованными.

Так Арчи прокрался к ней в сердце и чресла.

Конечно, можно было бы обойтись без Эдит – но у мужчин же вечно есть жены, правда?

В другие дни Роза вместо телевизора смотрела в окно – наблюдала за Гарденз. Если она смотрела в окно кухни достаточно упорно и настойчиво, то у нее в руке остывала чашка с чаем, а фигуры соседей – даже тех, кто стоял совсем близко и махал ей рукой – расплывались, как будто Роза мысленно производила фотосъемку с большой выдержкой. Она видела только здания, изгороди, растения, которые или разрастались, или сохли на грядках и вдоль дорожек, – видела само время как таковое. Мало-помалу новые жильцы “балканизировали” некогда общую, общественную территорию. Малая частичка планеты, некогда принадлежавшая всем одновременно, превратилась в обычную собственность, в скопление разгороженных клочков земли, заросших сорняками, причем на каждом клочке могли уместиться разве что чугунный гриль для барбекю или пластиковый стул: так трусливо утверждались взгляды на права человека – практически в духе легендарной вражды Маккоев и Хэтфилдов. Даже пешеходная дорожка – и та оказалась “приватизирована”. Теперь, идя по Гарденз от Скиллман до Тридцать девятой, приходилось танцевать кадриль, обходя хаотично выросшие прямо на пути новые заборы и ограждения.