Он думал о пятнадцати веснушках.

Неровные стекляшки из моря.

Шестнадцатая на щеке.

Она с ним разговаривала, она его знала. Она брала его под руку. Иногда называла его балбесом… и он помнил легкий запах пота и как ее волосы щекотали его горло – ее вкус все еще был у него на языке. Он знал, что, если посмотрит, внизу, рядом с косточкой над бедром, будет ее след: укус, отпечаток; скрытое напоминание о ком-то и чем-то – ушедшем.

Ясноглазая Кэри умерла.

* * *

Когда воздух остыл и Клэй стал зябнуть, он принялся молить о дожде и буре.

О затоплении глубокой Амахну.

Но сухость и тишина удержали его, и он лежал на коленях, как принесенная водой коряга; как мальчик, выброшенный на берег, против течения.

Надо отдать должное юной Кэри Новак.

Она обладала здоровым упорством.

Ее родители смирились, что сыновья станут жокеями, но ей в этом стремлении отказывали. Когда она заговаривала об этом, просто говорили «нет». Категорически.

И все равно в одиннадцать лет она принялась писать письма одному тренеру, в город, по меньшей мере два или три раза в месяц. Сначала она задавала вопросы, например, что нужно, чтобы стать жокеем, хотя уже знала. Где начать тренироваться с малых лет? Как лучше готовиться? Она подписывалась «Келли из деревни» и терпеливо ждала ответа, пользуясь для переписки адресом подруги в Каррадейле, соседнем поселке.

Вскоре на Харвей-стрит в городе Каламия зазвонил телефон.

На середине звонка Тед умолк и односложно спросил:

– Что?

Через секунду продолжил:

– Да, это здесь по соседству.

А потом:

– Серьезно? Келли из деревни? Да ладно! Едрит твою, это железно она, точно…

«Черт!» – подумала девчонка, которая подслушивала в гостиной.

Она уже прошла половину коридора, пытаясь незаметно улизнуть, когда ее окликнули.

– Эй, Келли, – сказал отец, – не спеши так.

Но было слышно, что он улыбается.

Это значило, что у нее есть шанс.

* * *

Между тем недели превращались в месяцы и годы.

Она была ребенком, который знал, чего хочет.

Она надеялась и не сдавалась.

Она вкалывала на Гэллери-роуд – тонкорукая, талантливая, – сгребала навоз, но и в седле смотрелась неплохо.

– Не хуже других, – признавал Тед.

Кэтрин не особо восхищалась.

Как и Эннис Макэндрю.

Да, Эннис.

Мистер Макэндрю.

У Энниса Макэндрю были правила.

Во-первых, ученики должны были ждать. В первый год ты не скакал никогда, и это если он вообще тебя взял. Естественно, он смотрел на твое умение, но заглядывал и в школьный дневник, особенно интересуясь замечаниями. Если там хоть раз встретится «легко отвлекается», об учебе у Макэндрю можешь забыть. Даже если он тебя брал, три дня в неделю из шести ты должен был появляться в конюшне ранним утром. Чистить стойла, держать корду. Или смотреть. Но никогда, ни при каких условиях тебе нельзя открывать рот. Вопросы ты записываешь или запоминаешь, а задаешь по воскресеньям. По субботам можешь посещать скачки. Опять же, молча. Он тебя замечал, если хотел заметить. По существу, заявлялось, что ты должен побыть с семьей и друзьями – потому что со второго года ты едва ли будешь их видеть.

Через день разрешалось проспать – то есть в половине шестого явиться в боксерский клуб «Трай колорз» и бежать с боксерами утренний кросс. Пропустишь хоть раз – старик узнает. Не сомневайся.

И все-таки.

Никогда его еще так не осаждали.

В четырнадцать она опять начала писать письма, теперь уже как Кэри Новак.

Келли из деревни была забыта. Она извинялась за неправильное поведение и надеялась, что он не стал о ней плохо думать. Она все знает – его правила обучения – и готова на все; она будет чистить стойла без перерыва, если надо.

Наконец, пришло письмо с ответом.

Туго закрученным почерком Энниса Макэндрю было написано неизбежное – две одинаковые фразы:

«Согласие матери.

Согласие отца».

А это и была ее самая большая трудность.

Родители тоже стояли на своем: жокеем она не станет.

Кэри считала, что это свинство.

Без проблем, отлично, ее оболтусы-братья пусть идут в жокеи – посредственные, ленивые, – а ей вот нельзя. Однажды она сняла со стены гостиной фотографию Испанца в рамке и бросилась доказывать:

– У Макэндрю даже есть конь – потомок этого.

– Чего?

– Ты что, газет не читаешь?

И потом:

– Как ты можешь, получив все это сам, не давать мне? Посмотри на него!

Горящие веснушки.

Всклокоченные волосы.

– Ты что, не помнишь, каково оно? Проходить поворот? Лететь к финишу?

Вместо того чтобы повесить фотографию обратно на стену, она шмякнула ее перед ним на стол, так что треснуло стекло.

– Можешь заплатить за него, – сказал отец, и еще повезло, что рамка была дешевенькая.

Но вот такого везения (или невезения, как некоторые бы возразили) она и не ждала.

Пока они, ползая на коленях, собирали осколки, он рассеянно сказал куда-то в половицы:

– Само собой, читаю. Кличка у него Матадор.

* * *

Дошло до того, что Кэтрин влепила ей пощечину. Забавно, что может сделать обычная оплеуха.

Ее акварельные глаза чуть зажглись – буйные, наэлектризованные гневом. Волосы, несколько прядей, взметнулись, и на пороге возник Тед.

– Вот так уж не надо.

Он указал на Кэри.

Но было еще кое-что.

Кэтрин била, только если ее побеждали.

Вот что сделала Кэри.

Одна из классических радостей детства.

Школьные каникулы.

Ушла с утра, сказав, что переночует у Келли Энтвистл, но вместо этого села в поезд до города. Вечером она целый час топталась у конюшен Макэндрю; у тесной конторы, давно нуждавшейся в покраске. Когда тянуть дальше стало невозможно, вошла и оказалась перед письменным столом. За ним сидела жена Макэндрю. Поглощенная какими-то подсчетами, она жевала добрый ком жвачки.

– Извините, – дрожащим и задушенным голосом обратилась к ней Кэри. – Мне бы… мистера Энниса?

Женщина подняла глаза; перманент, «Стиморол», любопытство.