Муж сегодня слишком устал, чтобы написать тебе. Прощай, моя дорогая!

Мои старики живут во втором округе, в еврейском квартале. Цирковая улица, дом 33 – в двух шагах от того места, где стояла главная синагога. Отец ходил туда по праздникам – ермолка в одном кармане, молитвенник в другом. Эта синагога на Леопольдштрассе сохранилась в детской памяти как театр, с трехъярусными балконами и сценой с большим кругом, внутри которого было семь малых, обозначающих семь дней творения. Отец считал, что, если бы время на циферблате обозначалось не цифрами, а семью кругами творения, человек помнил бы о Создателе и так бы не оскотинился. Когда отец говорил мне это, он и представить себе не мог, что доживет до того дня, когда Создатель устранится, даст спалить дотла святилище его духа, даст погибнуть его народу.

«Старые Шнееры храпят за стенкой, как три медведя, – пишет Шарлотта. – Соседство с руинами разрушает твоего отца, он плачет из-за синагоги как маленький, вообрази себе это, Фридл!»

Отец превращается в образ. Я знаю, что он жив, что ходит согнувшись в три погибели и опираясь уже не на трость, а на костыли, которые ему выдала напрокат еврейская община, что он очень худой и очень нервный, возможно, даже повредился в уме. При этом я вижу его молодым, и не тем, из детства, с рукой, приставленной к уху и вобранным внутрь ртом, а юношей из альбома – насмешливый взгляд, чистое лицо, без бороды и бакенбардов. Где теперь этот альбом из Унгвара?

Моя дорогая девочка!

Я не в состоянии поверить, что исполняется то, что я тебе пожелала. Можешь себе вообразить, какая это для меня неописуемая радость.

Ты поедешь через Прагу? Тогда у меня еще одна просьба! Мне бы очень хотелось что-нибудь для Дивы, лучше всего книгу; что-то вроде «Красного и черного» Стендаля на немецком языке, выбери по своему усмотрению, что могло бы ей подойти.

Я под сильным впечатлением от Пруста, больше всего потрясает его великодушие. Моя дорогая девочка, большое-большое спасибо, я уже радуюсь.

Поедешь ли ты в Вену? У меня там бесконечно любимый подопечный, которому ты нужна как воздух!

На сегодня все; письмо кажется мне совсем глупым. Твоя Ф.

Хильда приехала в начале ноября. Опять дождь, опять она, как средневековая плакальщица, в сером дождевике до пят, опять с полными сумками. Знает ли она о том, что Лизи депортировали в Лодзь? О том, что из Праги начали отправлять в Польшу? Отто сказал, что за неделю до отправки люди получают извещения от общины. Лизи отправили первым эшелоном, 1000 человек. Бедная, она совсем не в форме, она этого не выдержит! Теперь все так и будет, по очереди и в неурочный час. А когда отсюда выставляли в урочный? Упустишь момент, решат за тебя. Привези цианистый калий, Хильда! Или как Петроний, перерезать вены на пиру… Я хочу расстаться с собой по собственной воле!

Хильда укрывает меня, как маленькую, подтыкает одеяло под ноги. Ее рука, как тяжелый утюг, ездит по моей голове.

Дождь стучит по черному стеклу. Серебрятся струйки. Скоро не будет и этого. Скоро. Но не сейчас. Сейчас я включаю свет и иду на кухню.

Господа, я сочинила стих!

Весной преобразится природа.

Летом будет много цветочков.

И все это души твоей тепло,

Мой добрый гений, ишь, как развезло

Меня в тепле твоем.

Как трудно быть поэтом –

То смысла нет ни в чем,

А рифма есть,

То рифмы нет, а смысла и подавно…

У Павла дрожат губы. Он устал от моих истерик. Расставание с жизнью, возвращение к ней.

Пойми, Хильда, я была по-настоящему потрясена, опустошена, доведена до крайности. Сейчас мне лучше. Пока нас никто не трогает, все наши трудности не так существенны. Нас с Лаурой напугало именно то, что мы упустили шанс. Когда Лизи уехала, Лаура заплакала и сказала, что нам надо сделать последнюю попытку убраться отсюда. Нет, она не раскисла, она продолжает бодриться.

При всем этом иногда возникает необыкновенная ясность мысли. Все человеческое, что во мне осталось, поможет нам с тобой держать связь, где бы я ни была. Просто чудовищное одиночество, которое я здесь испытываю, создает все эти трудности. Страх лишиться тебя из-за наших разногласий отнимает у меня силы, лишает стойкости. И именно эти разногласия вдруг кажутся мне первостепенными.

Требования, предъявляемые нам сверху, мы выполним, в противном случае мы будем сломлены, приговорены – и должны будем вынести все пытки. Ты написала мне: «У тебя есть друзья, которые будут с тобой столько, сколько это возможно». Я поняла твой намек. Ты, в которой любви больше, чем во всех нас, вместе взятых, держишься своей доктрины. Но какое утешение могу я найти в материализме? У меня нет друзей, с которыми я могла бы говорить о Высшей воле, – у тебя эти слова вызывают оскомину. Остаются книги. В них я ищу защиты. От того, что предстоит. Найти ее – и больше ни о чем не беспокоиться.

Госпожа Фукс полдня подпиливала дерево, но силы покинули ее, и одна ветка спаслась, теперь она торчит в небе, как длань Всевышнего.

Явился Павел с новостями. По закону о регистрации жена Отто не имеет права жить с ним в одной квартире, и он с маленькой Евичкой должен съехать невесть куда… У другой знакомой арийки тоже муж еврей, у них двое детей, одному из них год, а с собой можно брать только детей старше двух лет.

Куда брать? Зачем их брать? Детей надо прятать.

Чудесный тихий вечер, лазурное небо, все так хорошо шло, из-за Павла я все перетемнила. Небо поправить можно, а вот с тенью от дерева уже ничего не поделаешь.

Если сможешь, почитай Евангелие и Кьеркегора. Мне жаль, что ты не читала «Великое Неизвестное» Даллаго, я бы с удовольствием поговорила с тобой о нем. Ты найдешь там то, что меньше всего ожидаешь найти.

Надеюсь, ты получила посылку. Маргит не хочет отдавать картину с веткой. Может, вышлю тебе сегодняшнюю, посмотрим.

Что касается твоей комнаты, пришли мне ее план и укажи: где находится печь, какова глубина окон и дверных проемов, в какую сторону открывается дверь. И еще мне нужны такие данные: высота подоконников, дверей, размеры оконных переплетов.

Есть ли место под подоконниками? Какую ты предпочитаешь мебель? Какие светильники, где хочешь их разместить?

Павлу нужна серая шапка. Для прогулок нам не хватает только рюкзака, у меня есть, но маленький, и двух пар шерстяных носков – кроме этого, у нас все есть. Платяные щетки и щетки для рук не нужны.

Моя любовь, я целую тебя много раз. Ты не можешь себе представить, чем для меня стали письма. Как обстоят дела с кожаным футляром? Ф.

10.11.1941

Моя дорогая девочка!